— А здесь нечто подобное возможно?
— C учетом того, что стоит на кону, может быть все что угодно. Ведь турнир в Сорренто — преддверие чемпионата мира.
Вошедшая со шваброй и совком жена Ламбертуччи просит их убраться — ей надо проветрить и подмести. Прихватив стаканы, все трое выходят на воздух. Чуть поодаль на вишневом капоте «Роллс-Ройса» доктора Хугентоблера возносится серебристая крылатая фигурка.
— Хозяин еще не вернулся? — спрашивает Ламбертуччи, любуясь автомобилем.
— Нет пока что.
— Хорошо ты устроился… Скажи, капитан? Верно ведь? Живешь в свое удовольствие, сам себе хозяин, пока настоящий не вернулся.
Посмеиваясь, все трое проходят мимо волнореза и каменного мола, где уже собрались зеваки поглядеть, хорош ли улов у только что причаливших рыбаков.
— Чего тебя так занимают Келлер и Соколов? — спрашивает Ламбертуччи. — Раньше тебе дела не было до шахмат.
— Приз Кампанеллы разжигает любопытство.
Ламбертуччи подмигивает капитану:
— Не столько Кампанелла, сколько та дама, с которой ты ужинал у меня позавчера.
— На экономку по виду не похожа, — говорит Тедеско с усмешкой.
Макс глядит на него, а потом снова оборачивается к Ламбертуччи:
— Успел разболтать?
— Еще бы! С кем же мне еще поделиться? И потом, я никогда еще не видел тебя таким франтом. Да мне еще пришлось делать вид, что знать тебя не знаю. Затеваешь черт знает что…
— То-то у тебя ухо было вот такое.
— Я чуть не прыснул, когда ты явился при всем параде, в твои-то годы. Ты бы видел его, Тедеско, — вылитый Витторио де Сика в том кино, где он играет липового аристократишку.
Они по-прежнему стоят на молу, над баркасом. Рыбаки выгружают улов; легкий ветерок, повеяв меж весел и тралов, грудой сваленных на палубе, доносит запах чешуи, селитры, смолы.
— Судачите, как две кумушки… Как две старые сплетницы.
— Ладно-ладно, — говорит Ламбертуччи. — Зубы не заговаривай. Колись!
— Да это так… Давние дела. Моя старинная знакомая…
Оба шахматиста переглядываются с понимающим видом.
— Ага, и кроме того — еще и мать Келлера. И не вздумай отбрехиваться, в газетах было ее фото. Узнать труда не составило.
— К шахматам это не имеет ни малейшего касательства. И к сыну ее — тоже. Говорю тебе, давняя приятельница.
Эти слова вызывают двойную скептическую ухмылку.
— Давняя приятельница, — повторяет Ламбертуччи, — которая заставляет нас битых полчаса толковать о русских шахматистах и КГБ.
— С другой стороны, тема волнующая, — возражает Тедеско. — Что тут скажешь? Ничего не скажешь.
— Ну, хватит языки чесать. Кончайте, надоело.
Полный язвительности, Ламбертуччи делает вид, что уступает:
— Как вам будет угодно. Каждый имеет право на секреты. Не хочешь — не говори. Но даром тебе это не пройдет. Мы желаем получить билеты на матч в «Витторию». Они дорогущие, и потому мы туда не ходили. Но теперь, когда ты обрел влияние, положение изменилось.
— Ладно, попробую.
Ламбертуччи докуривает сигарету, едва не обжигая себе пальцы. Швыряет окурок в воду.
— Эх, годы-годы… Видно, что была когда-то хороша собой. Это бросается в глаза.
— Да, это я в свое время понял, — Макс не сводит глаз с окурка, плавающего в маслянистой воде у мола. — Что очень хороша.
Через широкое окно, выходящее на Средиземное море, полдневное солнце очерчивало большой квадрат деревянного пола у стола, за которым сидел Макс. Это было его излюбленное место в ресторане на Жете-Променад — роскошном сооружении, стоящем на сваях в море — напротив отеля «Руль»: оттуда, как на ладони, представали взморье, пляж и проспект Англичан, и казалось, что стоишь у борта корабля, бросившего якорь в нескольких метрах от берега. Окно у столика смотрело на восточную сторону бухты Анж, а вдалеке отчетливо виднелись замок, вход в гавань, мыс Ниццы, где меж зеленоватых скал вилось шоссе на Вильфранш.
Он увидел тень прежде, чем того, кто ее отбрасывал. А еще раньше почувствовал запах английского трубочного табака. Склонившись к тарелке, он доедал салат, когда повеяло сладковатым ароматом, раздался легкий скрип половиц, и затем в прямоугольное пятно света на полу вплыл силуэт. Макс поднял голову, увидел губы, сложенные в учтивую улыбку, круглые роговые очки, руку с трубкой — в другой была измятая шляпа-панама, — указывавшую на свободный стул напротив.
— Добрый день… Вы позволите мне присесть здесь на минутку?
Необычный вопрос, заданный на безупречном испанском, поверг Макса в легкое замешательство. Все еще с вилкой на весу, он некоторое время смотрел на новоприбывшего, не зная, как ответить на такую бесцеремонность.
— Разумеется, нет. Не позволю, — наконец выговорил он, придя в себя.
Спрашивавший позволения остался стоять с несколько растерянным видом, как если бы ожидал другого ответа. И продолжал улыбаться, однако на лице его отразилась еще большая задумчивость и даже замешательство. Он был невелик ростом. Макс прикинул, что, если поднимется, окажется выше его на голову. Миловидная безобидность облика еще сильнее подчеркивалась роговыми очками, галстуком-бабочкой и коричневым костюмом-тройкой, мешковато сидевшим на его тщедушной и хрупкой фигуре. Черные, блестящие от бриллиантина волосы были зачесаны назад и разделены прямым пробором — в самом деле прямым и таким ровным, будто его прочертили рейсфедером.
— Боюсь, я начал не с того, — сказал незнакомец, не согнав с лица улыбку. — Так что прошу извинения за мою неловкость и разрешения на вторую попытку.
И с этими словами, не ожидая ответа, очень непринужденно отошел на несколько шагов и вновь двинулся к столу. Внезапно он перестал казаться таким уж безобидным. И таким уж хрупким.
— Добрый день, сеньор Коста, — сказал он спокойно. — Меня зовут Рафаэль Мостаса, и у меня есть к вам дело. Если разрешите присесть, разговаривать будет удобней.
Улыбка оставалась прежней, но за стеклами очков возник новый, какой-то почти металлический блеск. Макс опустил вилку. Уже оправившись от первоначального удивления, он откинулся на спинку плетеного стула, утер губы салфеткой.
— У нас с вами общие интересы, — настойчиво продолжал незнакомец. — И в Италии, и здесь, в Ницце.
Макс взглянул — официанты в длинных белых передниках стояли далеко, у дверей, возле кадок с цветами. Больше в ресторане никого не было.
— Садитесь.
— Благодарю.
К той минуте, когда он уселся и, мягко постукивая чубуком о подоконник, вытряс из трубки золу, Макс вспомнил, что уже дважды в последние дни он видел этого человека: в первый раз — когда разговаривал с итальянцами в кафе «Монно», во второй — когда сидел с баронессой Шварценберг на веранде ресторана «Фрегат».