— С деньгами все просто. Армандо мог купить мне все. Любую ситуацию.
Макс постучал по крышке последней сигаретой, поднес ее ко рту. Без всякого труда — последняя ночь в Буэнос-Айресе показала ему достаточно — он мог представить себе, о каких ситуациях говорит женщина. Огонек зажигалки на краткий миг осветил его собственные ладони, прикрывавшие пламя от ветра, и, словно придвинув их к глазам, крупные жемчужины колье.
— Благодаря ему я познала наслаждения, которые продлевают наслаждение, — добавила она. — От которых оно делается ярче и насыщенней… Хоть, может быть, и грязней.
Макс беспокойно затоптался на месте. Он не любил слушать такое. Хотя и сам ведь не чуждался подобных забав, подумалось ему. Да, он сам был соучастником — в «Ферровиарии», в заведении Марго… Белокурая танцовщица, одурманенный спиртным и кокаином Армандо де Троэйе валяется на диване в гостиной отеля «Палас», а они с Мечей бесстыдно совокупляются у него на глазах — мутных и осоловелых. Даже сейчас, при одном воспоминании об этом в нем проснулось вожделение.
— И тогда появился ты, — продолжала женщина. — На чуть покачивающейся танцевальной площадке музыкального салона… С этой своей улыбкой славного малого. Со своими танго. Появился не раньше и не позже, а именно тогда, когда нужно. И все же…
Макс чуть отстранился, отступив в отдаленном отблеске маяка, — луч летел, постепенно слабея, над скалами Лазарето и стенами прибрежных вилл.
— И все же, какого же дурака ты свалял, мой милый.
Он облокотился на парапет. Не такого разговора ожидал он сегодня вечером. Ни упреков, ни обвинений, ни угроз не последовало. И, сидя в машине, он готовился к другому. Собирался достойно противостоять злобе и укоризне, столь естественных для женщины обманутой, а потому опасной, и ждал чего угодно, но только не той странной грусти, что звучала в словах и в молчании Мечи Инсунсы. Он вдруг осознал, что слово «обман» не к месту. Меча ни на миг не чувствовала себя обманутой. Даже в то утро, когда, проснувшись в отеле «Палас», обнаружила исчезновение Макса — и своего жемчужного колье.
— Это ожерелье… — начал было он, но тут же замолчал от внезапного осознания своей неловкости.
— Ах, ради бога! — В ее голосе звучало бесконечное презрение. — Я сию минуту швырнула бы его в море, если бы еще имело смысл что-то тебе доказывать.
Табачный дым вдруг показался Максу горьким. Поначалу он застыл в растерянности, полуоткрыв рот, словно на полуслове, а потом его пронизала внезапная странная нежность. Очень похожая на раскаянье. Он придвинулся бы к Мече, погладил бы ее по голове, если бы мог. Если бы она позволила. Но ведь он знал: не позволит.
— Что ты затеваешь, Макс?
Спрошено было совсем иным тоном. Жестче и суровей. Мгновение ее слабости, понял Макс, истекло скорее, чем были произнесены эти несколько слов. С непривычной, иноприродной тревогой, о существовании которой он до сих пор даже не подозревал, он спросил себя: а сколько бы длилась его слабость? То замирание, тот холод под ложечкой, которые он ощутил минуту назад.
— Не знаю. Мы…
— Я говорю не о нас. Я еще раз спрашиваю, что ты делаешь здесь, в Ницце? В доме Сюзи Ферриоль?
— Баронесса Шварценберг…
— Я отлично знаю, кто она такая. И знаю, что вы с ней не пара. Она тебе не подходит.
— Мы с ней сто лет знакомы. Тут кое-что просто совпало…
— Вот что, Макс. Сюзи — моя подруга. Не знаю, чего ты добиваешься, но надеюсь, что ее это никак не касается.
— Я ничего ни от кого не добиваюсь. И ничего не затеваю. И сказал уже, что веду теперь совсем другую жизнь.
— Тем лучше. Потому что при первом же подозрении я донесу на тебя.
Макс издал сквозь зубы смешок. Не вполне уверенный.
— Ты этого не сделаешь.
— Я бы на твоем месте не рискнула проверять, сделаю или нет. Тут не танцплощадка на «Кап Полонии».
Макс сделал шаг к ней. На этот раз — не рассчитанный заранее. Но в искреннем порыве.
— Меча…
— Не приближайся.
Она шевельнула плечами — и смокинг соскользнул на землю. Лег темным пятном у ног Макса. Призрачно белея, шаль стала медленно удаляться в густом мраке сосен.
— Хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Моей — и всех, кого я знаю. И немедленно.
Покуда он поднимал с земли пиджак и выпрямлялся, зарокотал мотор «Ситроена», и вспыхнувшие фары, выхватив из темноты его силуэт у каменного парапета, ослепили Макса. Потом зашуршали шины по гравию, и автомобиль двинулся в сторону Ниццы.
Макс, подняв для спасения от рассветного холода воротник смокинга, долго шел назад, в отель, по шоссе от Лазарето до порта. На его счастье, возле мола Кассини стоял фиакр со спавшим на козлах возницей. Макс, попросив поднять парусиновый верх, уселся и вскоре задремал, убаюканный покачиванием экипажа, катившего по склону Роба-Капеу, и слышал сквозь сон, как цокают копыта по асфальту, покуда лиловая полоска зари все явственнее прочерчивала границу между неразличимо темными пространствами моря и неба. Вот она, моя жизнь, подумал он, или, по крайней мере, существенная ее часть — ловить на рассвете такси, чувствуя запах женщины либо впустую убитой ночи, да при том, что одно никак не противоречит другому. И порт, и окраины были освещены скудно, но когда обогнули холм с замком на вершине, перед глазами возникла изогнутая линия горящих фонарей на проспекте Англичан, уходившем, казалось, куда-то в бесконечность. Когда добрались до Поншетт, ему захотелось есть и курить, так что он остановил фиакр, вылез, прошел под арками проспекта Салейя и под темными ветвями молодых платанов двинулся мимо пахшего кладбищем цветочного рынка, ища какое-нибудь кафе, открытое спозаранку.
Уплатил двенадцать франков за пачку «Голуаз» и три — за чашку кофе со свежими сливками и ломтик поджаренного хлеба, присел у окна, выходившего на улицу, закурил, глядя, как снаружи темнота из черной делается сероватой, а двое муниципальных служащих, сметя в кучу увядшие лепестки, стебли, листья, подсоединили шланг с длинным медным наконечником и принялись поливать тротуар. Размышляя над событиями прошедшей ночи и теми, что должны произойти в ближайшие дни, Макс пытался ввести в разумные измерения фактор Мечи Инсунсы, так неожиданно вторгшийся в его планы и в саму его жизнь. Чтобы вернуть самообладание, он постарался осмыслить технические детали предстоящего дела, прикинуть меру опасности и возможные варианты. Только так сможешь, сказал он себе. Только так одолеешь свою растерянность, чреватую гибельными ошибками. Он подумал про итальянских агентов, про человека, назвавшегося Мостасой, и беспокойно заерзал на стуле, будто утренний холод сквозь оконное стекло пробрал до костей. Слишком много поставлено на кон, чтобы Меча Инсунса вместе с воспоминаниями и их последствиями могла затуманить ему рассудок. Чтобы столь несвоевременное сочетание случившегося девять лет назад и сегодня ночью могло сбить ему сердечный ритм — впереди так много еще всякого, что он должен быть ровным и четким.