– О твоей маме.
– Забыть ее! – с горечью произнес Мики. – Разве забудешь после такого утра… и такого допроса. Если человека убьют, его и захочешь не забудешь.
– Я не о том, – сказала Тина. – Я о твоей настоящей маме.
– Что о ней думать? Я ее видел, когда мне было шесть лет.
– Но, Мики, ты о ней думаешь, все время думаешь.
– Я разве тебе говорил об этом?
– О таких вещах не надо говорить, Мики.
Мики повернулся и ласково поглядел на нее:
– Ты такая мягкая, спокойная, словно маленькая черная кошечка. Но, думаю, у тебя есть коготки и не стоит пытаться погладить тебя против шерсти. Милый котенок! Славный котенок! – Он погладил рукав ее пальто.
Тина, не шевелясь, с улыбкой посматривала на его руку. Мики сказал:
– Ты к ней неплохо относилась, правда, Тина? А мы, остальные, ее ненавидели.
– Вы неблагодарны, – сказала Тина. Она тряхнула головой и энергично продолжила: – Только подумай, сколько всего она всем нам дала. Дом, тепло, любовь и доброту, хорошее питание, игрушки для забав, людей, которые за нами ухаживали и нас оберегали…
– Да, да, – торопливо вторил ей Мики. – Плошка со сметаной, и по шерстке чтоб гладили. И пушистому котенку ничего больше не требуется?
– Я ей за все благодарна. В отличие от вас.
– Тебе не понять, Тина, но если кто-то благодарен, это не значит, что все должны быть благодарны. Хуже нет – чувствовать себя кому-то обязанным. Я не хотел, чтобы меня сюда привозили. И роскошь мне эта не нужна. Мне в моем доме милее.
– Его могли разбомбить, – заметила Тина. – Тебя бы убили.
– Ну и что? Пусть бы убили. Зато убили бы дома, а рядом была бы моя мать. Так вот, как видишь, мы вернулись к тому, с чего начали. Скверно чувствовать себя неприкаянным. Но ты, пушистый котенок, ценишь лишь материальные удобства.
– Верно, ты по-своему прав. Может, поэтому я и воспринимаю случившееся иначе. Нет у меня этой странной озлобленности, которая всех вас гложет, – а тебя, Мики, больше других. Мне легко быть благодарной, поскольку я не хотела оставаться собой. Не хотела быть там, где находилась. Мечтала убежать от себя самой, стать другой. И мама помогла этому осуществиться. Она сделала меня Христиной Эрджайл, у которой есть дом, привязанность, благополучие, уверенность. Я люблю маму, она дала мне все это.
– А как же твоя настоящая мама? Ты о ней не думаешь?
– А что думать? Я ее едва помню. Мне годика три было, когда я оказалась здесь. Помню, я очень ее боялась… до ужаса. Эти громкие препирательства с моряками, а она сама – теперь-то я это понимаю – большую часть времени была пьяна, – Тина говорила спокойно, без надрыва. – Нет, я не думаю о ней и не вспоминаю ее. Моей мамой была миссис Эрджайл. Тут мой дом.
– Тебе легко, Тина.
– А тебе почему трудно? Потому что самому этого хочется! Ты не миссис Эрджайл ненавидел, Мики, но свою собственную мать. Да, я знаю, о чем говорю. И если ты убил миссис Эрджайл, то ты это сделал только потому, что желал смерти собственной матери.
– Тина! Какую чушь ты несешь?
– И вот, – продолжала Тина спокойным голосом, – тебе больше некого ненавидеть. Чувствуешь себя одиноким, да? Надо уметь жить без ненависти, Мики. Это трудно, но необходимо.
– Не понимаю, о чем ты говоришь. Что означают слова, будто я мог убить миссис Эрджайл? Ты ведь наверняка знаешь, меня в этот день здесь и в помине не было. Я проверял машину одного клиента на Мур-роуд возле Минчин-Хилл.
– В самом деле? – спросила Тина.
Она поднялась и вышла на небольшую смотровую площадку, откуда открывался вид на реку. Мики последовал за ней.
– Что можно увидеть там, внизу? – поинтересовался он.
– Что это там, на пляже, за парочка? – ответила Тина вопросом на вопрос.
– Кажется, Хестер со своим доктором, – сказал Мики. – Но что ты имела в виду, Тина? Ради бога, не подходи близко к обрыву!
– А что… хочешь меня столкнуть? Тебе это удастся. Я ведь такая маленькая.
– Почему ты сказала, что я был здесь тем вечером? – спросил Мики хриплым голосом.
Тина, не ответив, повернулась и побрела вверх по тропе к дому.
– Тина!
Со спокойной отрешенностью она сказала:
– Мне тревожно, Мики. Я волнуюсь за Хестер и Дона Крейга.
– О них можешь не беспокоиться.
– Но я беспокоюсь. Боюсь, Хестер очень несчастлива.
– Мы не про них разговаривали.
– А я про них говорю. В этом все дело, Мики.
– Так ты уверена, Тина, что в тот вечер, когда убили маму, я здесь присутствовал?
Тина не ответила.
– Почему ты об этом тогда не сказала?
– Не было необходимости. В виновности Джако никто не сомневался.
– А теперь, когда мы знаем, что Джако невиновен?
Она молчала, медленно поднимаясь по тропинке к дому.
На пляже Хестер ковыряла песок носком туфли.
– Не понимаю, о чем это ты, – сказала она.
– Надо поговорить, – настаивал Дон Крейг.
– Зачем? Толкуй не толкуй, лучше не будет.
– По крайней мере, ты могла бы мне рассказать, что случилось сегодняшним утром.
– Ничего.
– Что значит… ничего? Разве не приходила полиция?
– О да, приходила.
– Значит, задавали вопросы?
– Да, задавали.
– Что за вопросы?
– Как всегда, все об одном и том же. Где мы были, что мы делали, когда последний раз видели маму живой? Нет, положительно, Дон, я не настроена снова об этом разговаривать. Все в прошлом.
– Нет, дорогая, не в прошлом. В том-то и дело.
– Не пойму, почему тебя это волнует? Ты ведь здесь ни при чем.
– Я хочу тебе помочь, дорогая. Не понимаешь?
– Бесконечные разговоры мне не помогут. Хочу все забыть. Помоги забыть, спасибо скажу.
– Хестер, милая, от уловок пользы не будет. Надо смотреть правде в глаза.