Я ненавижу людей прежде всего за то, что они существуют. Я слежу за их движениями и люто завидую им. Я, безумец, сижу внутри айсберга и тщательно подмечаю всю злобу, с которой люди нападают на меня. Так, в сумрачной мести, рождается на свет повелитель мира.
Эльгард Юнссон
Посвящается Кари
Меж ветвей пробивались солнечные лучи. От удивления и неожиданности он остановился. Он только что поднялся с кровати и по-прежнему в полусне вышел из темного дома на ветхое крыльцо. И здесь солнце ослепило его, шилом кольнув в глаза. Он закрыл лицо руками, но солнце уже пробиралось внутрь черепа, раздвигая хрящи и кости, а потом голова вдруг наполнилась пронзительным светом. Мысли будто разлетелись на тысячи кусочков. Ему захотелось вскрикнуть, но он считал, что кричать — это недостойно, поэтому промолчал и, стиснув зубы, замер. Его тело начало меняться. Кожа на черепе натянулась, ее будто покалывало — сначала слегка, а потом все сильнее и сильнее. Дрожа, он хватался руками за голову, но глаза растягивались, а ноздри расширялись — и вот они уже размером с замочную скважину. Тихо застонав, он пытался собраться с мыслями, но остановить эту ужасную силу не мог. Его лицо медленно исчезало, оставляя лишь голый череп, обтянутый прозрачной белой кожей. Он со стоном попытался нащупать собственное лицо. Нос размяк и превратился в отвратительный комок. Он схватился за кисть руки, но оставшийся от нее обрубок тут же расплющился, будто гнилая слива. А затем его вдруг отпустило. Он осторожно вздохнул, чувствуя, что лицо вновь обретает прежние очертания. Заморгав, он открыл и закрыл рот и уже хотел было вернуться в дом, как грудь пронзила жуткая боль, словно в него впилось вдруг какое-то невидимое чудовище. Он съежился и обхватил себя руками, стараясь защититься от раздирающих грудь когтей. Грудь начала растягиваться, соски уползли в подмышки, а кожа на обнаженном торсе стала тонкой, с толстыми, будто провода, венами, наполненными черной пульсирующей кровью. Согнувшись, он понял, что противостоять этому больше не в силах. Внезапно тело его разорвалось, словно он был троллем, которого выманили на солнце. Из раны вывалились внутренности. Он схватился за рваные края и попытался стянуть собственную плоть, но она выскальзывала у него из пальцев. Внутренности падали к ногам, а сам он напоминал выпотрошенное животное. Откуда-то из-под ребер доносились глухие удары — это бешено колотилось испуганное сердце. Он долго простоял на крыльце, скрючившись и всхлипывая. Тело заполнила пустота. Наконец он приоткрыл один глаз и со страхом оглядел себя. Внутренности больше не вываливались. Он наклонился и принялся неловко засовывать их назад — как придется, одновременно придерживая рукой кожу, чтобы они опять не выскочили наружу. Сейчас внутренности лежали вперемешку, оттопыривая живот в самых удивительных местах, но главное — все заделать, тогда никто ничего не заподозрит. Он знал, что его тело устроено не так, как у всех остальных, но со стороны этого не видно. Наконец на крыльце остались лишь пятна крови. Он туго стянул кожу вокруг раны и почувствовал, как она начала зарубцовываться. Вдыхал он с осторожностью, чтобы рана опять не разошлась. Он по-прежнему стоял на крыльце. И яркий луч солнца по-прежнему пробивался меж ветвей, острый, словно меч. Но теперь его тело вновь стало целым. Просто все произошло слишком неожиданно. Не следовало ему вот так бездумно вскакивать с кровати и выбегать к солнцу. Он обитал в своем собственном пространстве, а на мир смотрел сквозь темную занавеску, не пропускавшую свет и звуки. Прилагая все усилия, он старался удерживать занавеску на месте. А сейчас забылся и будто ребенок кинулся навстречу новому дню.
Ему вдруг пришло в голову, что наказание было несправедливо суровым. Пока он спал в полумраке комнаты, ему приснилось что-то, и именно этот сон заставил его вскочить с кровати и, забыв обо всем, рвануть на улицу. Прикрыв глаза, он вспомнил картинки из сна. Ему приснилась мать: она лежала возле лестницы, а изо рта у нее текла красная горячая кровь. На матери был белый фартук с крупными цветами, а сама она была полная, похожая на опрокинутый кувшин с красным соусом. Он вспомнил ее голос, немного похожий на грустные звуки дудочки.
И, осторожно ступая, он вернулся в дом.
* * *
Мы расскажем вам историю об Эркки, которая началась в три часа ночи, когда он сбежал из лечебницы.
— Эркки, не в наших правилах называть это заведение лечебницей. Конечно, про себя ты можешь называть его как тебе заблагорассудится, однако, когда говоришь, следует думать и о других. Чтобы быть корректным. Или, если угодно, тактичным. Понимаешь, о чем я?
Господи, слова лились из ее уст, будто медовый поток, а тон голоса напоминал звучание электрического орга́на.
— Это место называется Варден, — произнес он, язвительно улыбнувшись, — здесь, в Вардене, мы все — одна большая семья. Звонит телефон: «Варден, добрый день, слушаю вас!», «А кто у нас доставит почту в Варден?»
— Правильно. Это лишь дело привычки. Немного уважения — только и всего.
— Не от меня, — мрачно возразил он, — меня запихнули сюда насильно, согласно параграфу пять. Вероятность нанесения ущерба себе или другим. — Он наклонился к ней, и его голос превратился в шепот: — Скажи спасибо, что в мозгах у меня полный бардак — если б не это, ты не получала бы зарплаты.
Ночная дежурная вздрогнула: в это время суток она всегда чувствовала себя особенно беспомощной, оно казалось ей черной дырой, отделяющей ночь от утреннего света, серой зоной, когда птицы умолкают и ты сомневаешься, что услышишь их пение вновь. В это время суток может произойти такое, о чем она и не подозревает… Ее тело обмякло, внезапно на нее навалилась усталость. Не осталось сил, чтобы разглядеть его боль, вспомнить его, припомнить, что он на ее попечении. Она видела лишь его уродство и эгоизм.
— Это мне известно, — прошипела она в ответ, — но ты здесь уже четыре месяца, и, насколько я могу судить, тебе тут неплохо. — Губы ее превратились в куриный клюв, и орга́н издал вдруг резкий аккорд.
А потом он сбежал. Это оказалось совсем не сложно. Ночь выдалась теплой, а окно было приоткрыто, так что щель составляла пятнадцать сантиметров. Конечно, окно было зафиксировано металлической рейкой, но он просто взял пряжку от ремня и ее язычком отвинтил все шурупы. Зданию было больше ста лет, поэтому они с легкостью выскочили из трухлявой рамы. Его палата располагалась на первом этаже, поэтому из окна он спрыгнул легко, словно птица. И, очутившись на газоне, решил пойти не через парковку, а сразу в лес, откуда можно напрямую попасть к озерцу, которое они называли Колодцем. Ему было все равно, куда идти. Главное — покончить с Варденом.
Лесное озерцо показалось ему прекрасным — оно не старалось принарядиться и всегда оставалось неизменным. Его гладь была совершенно ровной, спокойной и открытой. Озеро не отталкивало его и не старалось унизить. Оно не мешало ему. Оно просто существовало. Лечебница находилась всего в двух шагах отсюда, но за деревьями ее видно не было. По просьбе Нестора он остановился, заглянул в темную глубину Колодца, и ему тотчас же вспомнилось, как здесь нашли тело Тормода — черно-зеленая вода шевелила его светлые волосы, а на руках были неизменные резиновые перчатки. Выглядел он не очень, но Тормода и при жизни нельзя было назвать красавцем. Толстый и медлительный, с водянистыми глазками, он вдобавок был еще и тупым. Мерзкий желеобразный человечек, который постоянно просил у всех прощения, словно боялся заразить их чем-то, совершить ошибку, страшился, что они почуют вдруг его тлетворное дыхание. И Господь забрал беднягу к себе. Может, он резвится сейчас где-нибудь на облаке, освободившись наконец от тесных перчаток. Может, там он встретил собственную мать и теперь они катаются на облаке вместе. Свою мать Тормод обожал… Вспомнив бегающий взгляд Тормода и его белесые ресницы, Эркки сглотнул слюну. Его тщедушное тело дернулось, и он двинулся дальше. Темная фигурка отчетливо виднелась среди светло-зеленых деревьев, но никто сюда не смотрел. Все спали. И место Тормода занято. После самоубийства от Тормода осталось лишь его физическое воплощение, которое им было нужно намного больше, чем сам он: свободная кровать. «Какое удивительное перерождение, — подумал Эркки, — Тормод превратился вдруг в свободную кровать…» И от него, Эркки, тоже останется только кровать со свежевыглаженными простынями. Он прислушался к голосу и кивнул, а потом неуклюже зашагал в лесную чащу. К тому времени как дежурная приоткрыла дверь в его комнату, он уже два часа как шел по проселочной дороге. Дежурная же не отважилась пересказать их разговор. «Нет, ничего необычного я не заметила. Он вел себя, как и всегда…» Они сидели на утреннем совещании, и солнце слепило ей глаза, а слова огнем жгли горло.