— Это не мой сын. Вернее, во сне он был моим сыном, но во сне и Кларенс был жив, а мы оба знаем, что Кларенс умер. Кроме того, нельзя шагнуть с тротуара в центре города и оказаться в Плимуте. А даже если бы это было возможно…
— Хватит. — Она подняла ладонь. — Я все понимаю. Значит, этот пацан, который вроде как твой сын, но на самом деле не твой сын, он что-то пролепетал насчет того, что четыре плюс два плюс восемь равняется четырнадцати, и…
— Он не лепетал, — сказал я.
— …и что это тебе дало?
— Четыре — два — восемь, — сказал я. — Двигатель «шелби».
— Господи Исусе! — ахнула она. — Опять ты про эту тачку! Патрик! Это машина. Ты это понимаешь? Она не будет тебя целовать, готовить тебе еду, подтыкать одеяло или держать тебя за руку.
— Понимаю, сестра Энджела Рациональная. Четыреста двадцать восьмой был самым мощным двигателем своего времени. Он летит по дороге так, что только пыль столбом стоит и…
— Не вижу связи с тем, что…
— …и ревет он, когда его заводишь, так, что оглохнуть можно. Если ты думаешь, что этот «порше» шумный, то ты никогда не слышала четыреста двадцать восьмого. По сравнению со всеми остальными он гремит так, что уши закладывает.
Она хлопнула рукой по приборной панели:
— И что?
— А то, — сказал я, — что разве ты слышала тем вечером на болоте громкий шум двигателя? Охренительно мощного двигателя? Сама подумай. Прежде чем пуститься вдогонку за Ловеллом, я посмотрел на карту. Дорога к болоту только одна — та, по которой мы сами приехали. А ближайшая со стороны Пирса грунтовка находится в двух милях дальше, и все это пространство занято лесом.
— Значит, он пришел пешком.
— В темноте?
— Именно.
— А почему? — спросил я. — Он же не подозревал, что мы следим за Ловеллом. Почему же он не оставил машину на той же поляне, где потом бросили свою мы? Но даже если допустить, что он о чем-то догадался… С нашей стороны, то есть с востока, грунтовка начинается примерно в четырехстах футах. Зачем же он тогда двинулся на север?
— Не знаю. Может, потому, что любит ходить пешком?
— Потому, что он там живет.
Она уперлась босыми ногами в приборную панель и провела ладонью по лицу.
— Это самая идиотская из всех твоих идей.
— Конечно, — сказал я. — Хочешь понудеть, нуди.
— А некоторые из них были феерически тупыми.
— Чем будешь запивать шляпу, которую тебе придется съесть? Вином или пивом?
Она опустила голову на колени:
— Если ты ошибаешься, на фиг шляпу. Ты до конца века дерьмо будешь есть.
— Слава богу, конец века не за горами, — сказал я.
В помещении Плимутской налоговой инспекции карта занимала большую часть восточной стены. Служащий за стойкой ничем не напоминал плешивого очкарика, которого ожидаешь увидеть в таком учреждении. Высокий, хорошо сложенный блондин, он, судя по взглядам, которые бросала на него Энджи, считался красавчиком.
Герой-любовник, блин. Ей-богу, будь моя воля, издал бы закон, ограничивающий зону обитания подобных типов пляжами.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы найти на карте болото, на которое нас привел Ловелл. Плимут кишмя кишит этими клюквенными болотами. Это плохо, если вам по какой-то причине не нравится, как пахнет клюква. И хорошо, если вы эту клюкву выращиваете.
К тому времени, когда я разыскал на карте нужное болото, налоговый красавчик четырежды покосился на обтянутую джинсовыми шортами задницу Энджи.
— Козел, — пробормотал я.
— Чего? — спросила Энджи.
— Я сказал: нашел. — Я указал на карту. Примерно в четверти мили к северу от центра болота располагалось нечто, обозначенное как «участок № 865».
Энджи отвернулась от карты и сказала красавчику:
— Мы хотим приобрести участок номер восемьсот шестьдесят пять. Вы не могли бы сообщить нам, кому он принадлежит?
Красавчик широко улыбнулся — зубами ослепительней мог бы похвастать разве что Дэвид Хассельхофф. [26] Коронки, решил я. Спорить готов, что у этого ублюдка все зубы искусственные.
— Разумеется. — Его пальцы запорхали над клавиатурой. — Участок восемь-шесть-пять, верно?
— Он самый, — сказала Энджи.
Я посмотрел на участок. Рядом — ничего. Ни 866, ни 864. Абсолютно ничего акров на двадцать вокруг. Если не больше.
— Чертова падь, — тихо проговорил он, не отрывая взгляда от экрана компьютера.
— Что вы сказали?
Он поднял голову и моргнул, сообразив, что произнес эти два слова вслух.
— Ну… — Он смущенно улыбнулся. — В детстве мы называли это место Чертовой падью. Брали друг друга на слабо: кто осмелится пройти через этот участок.
— Почему?
— Долгая история. — Он опустил глаза к клавиатуре. — Ходили разные слухи…
— Что за слухи? — Энджи наклонилась над стойкой.
Красавчик пожал плечами:
— Да больше тридцати лет прошло. Меня тогда еще и на свете не было.
— Ну да, — сказал я. — Тридцать лет.
Он облокотился о стойку. Глаза у него загорелись, как у сплетника, готового выдать грязную тайну. Понизив голос, он заговорил:
— Болтали, что в пятидесятых у военных там была исследовательская лаборатория. Ничего особенного, всего несколько этажей, — так мне родители рассказывали, — но все в обстановке строжайшей секретности.
— И чем они там занимались?
— Ставили эксперименты на людях. — Он нервно хохотнул в кулак. — Вроде как на сумасшедших и слабоумных. Мы в детстве верили, что там водятся призраки. Призраки всяких психов. — Он поднял руки и отступил на шаг назад. — Возможно, это была просто страшилка. Родители нарочно пугали нас, чтобы мы не шлялись по болоту.
Энджи одарила его лучезарной улыбкой:
— Но вам-то известно, что там было на самом деле?
Он покраснел:
— Ну, я действительно порылся в кое-каких документах.
— И?
— На этом участке до шестьдесят четвертого года и правда стояло какое-то сооружение, но затем его то ли снесли, то ли оно само сгорело, и земля оставалась в собственности государства до девяносто пятого года, когда ее продали с аукциона.
— Кому? — спросил я.
Он уставился в экран компьютера:
— Владельцем участка восемь-шесть-пять является Борн. Диана Борн.