— Вы поэтому продаете? — тихо спросила Сибилла.
Всхлипнув, женщина покачала головой:
— Нет, мы давно собирались продавать дом. Хотели только до весны подождать, чтобы цена поднялась. — Гунвор Стрёмберг прикрыла лицо правой рукой, словно не хотела, чтобы Сибилла видела, как она плачет. — Сёрен долго болел. Рак печени. А потом, около года назад, он перенес серьезную операцию, и результаты даже превзошли ожидания. Вначале они говорили, что выживают всего лишь сорок четыре процента. — Она покачала головой. — У меня снова появилась надежда. Он принимал лекарства и постоянно наблюдался у врачей, и вроде бы все пришло в норму. Он, конечно, часто уставал, и сил у него стало меньше, чем раньше. Мы начали думать, что тут слишком много работы, и в конце концов решили, что лучше продать дачу и потратить деньги на путешествия. Надо успеть поездить, а то ведь кто знает, сколько нам осталось.
Она снова замолчала. Сибилла положила руку ей на плечо, и прикосновение заставило Гунвор Стрёмберг громко всхлипнуть.
— Дача была нашим любимым местом. Мы приезжали сюда, как только появлялось свободное время.
— Может, стоит подождать с продажей?
Женщина покачала головой:
— Я не хочу больше здесь находиться. Я даже в дом заходить не могу.
Они немного постояли молча. Сибилла убрала руку. В воздухе вдруг пропела труба. Сибилла в удивлении огляделась по сторонам.
— Это Магнуссон. В те дни, когда он здесь, утром он всегда трубит подъем, а вечером играет отбой. Просто так, из любви к жизни, как он сам говорит. — Несмотря на отчаяние, Гунвор Стрёмберг нашла в себе силы немного улыбнуться.
Сибилла прикрыла глаза. Подумать только — жить в таком месте! В полном одиночестве, в покое и мире, с далеким соседом, который напоминает о своем существовании игрой на трубе из любви к жизни.
Мечта о счастье.
— Сколько вы хотите?
Гунвор Стрёмберг повернулась и посмотрела на нее:
— Маклер говорит, что надо просить что-нибудь около трехсот тысяч…
Надежда Сибиллы погасла.
— …Но для меня важнее, кто будет покупателем.
Они посмотрели друг на друга.
— Мы с Сёреном построили дом в пятьдесят седьмом. Мы много работали, старались устроить здесь все так, как нам хотелось, и многое в нашей жизни произошло именно здесь. Порой мне не верится, что мы уедем, а кто-то вселится. И дом останется на месте. Без нас.
Сибилла взглянула на причал, а Гунвор Стрёмберг сильнее запахнула куртку.
— Как будто мы и не играли никакой роли.
— Но это не так, — произнесла Сибилла, которая действительно верила в то, что говорила. — Ведь это вы сделали это место необыкновенным. Этот дом и есть след ваш и вашей жизни. Здесь все ваше. И не только в доме. Даже эта тропинка. Вы проложили тропинку, и она останется здесь навсегда. Вы посадили эти кусты. Все это. А мне оставить нечего. Ничего не останется после меня, когда я умру.
Она замолчала. Что она творит? Может, она сейчас и имя свое назовет, раз уж ее все равно понесло?
— У вас есть сын.
Сибилла закашлялась.
— Да, конечно, — улыбнулась она смущенно. — Я и сама не понимаю, чего я тут наговорила. — Повернувшись к дому, она крикнула: — Патрик, нам не пора, если мы хотим успеть на автобус?
— Вы не на машине? — спросила Гунвор Стрёмберг.
— Нет, мы приехали на такси.
— Я могу подбросить вас до города.
К автобусу они едва успели. Сибилла села у окна, сжимая в руке листок с номером телефона Гунвор Стрёмберг.
Если она решится на покупку.
Скомкав бумагу, она сунула ее в карман. Патрик с интересом смотрел на нее:
— Ну, ты выяснила что-нибудь ценное?
Отодвинув мечту в сторонку, Сибилла взглянула на него:
— Не знаю. О самом убийстве она ничего не говорила. Рассказала, что у него был рак и что около года назад он перенес операцию.
Патрик выглядел разочарованным.
— Тебе надо было спросить об убийстве.
— Это было нелегко.
Какое-то время они сидели молча. Патрик вытащил свои бумаги и просмотрел их еще раз. На обратной стороне снимка стены что-то было написано карандашом.
— Что это?
— У нее в сумке лежала прозрачная папка с его медицинской картой. Я переписал что успел.
Она испуганно посмотрела на него:
— Ты что, копался в ее сумке?
— Да. А как иначе можно что-нибудь узнать?
Она покачала головой. У нее закрались опасения.
— Ты же ничего не украл?
Он уставился на нее:
— А как же! Конечно, украл. Четыре миллиона.
Скорчив гримасу, она склонилась над его записями. В тот момент, когда она потянулась, чтобы взять лист, он убрал бумагу.
— Зачем тебе так много денег?
— В смысле?
— Почему ты живешь на чердаке, если у тебя за пазухой — куча тысячекроновых купюр?
— Это мое личное дело.
Сначала она не заметила, что он рассердился. Он же демонстративно сложил руки крест-накрест и отвернулся от нее. Она довольно долго смотрела в окно и только после того, как они проехали Сёдерчёпинг, сообразила, что он ждет от нее объяснений.
— Я их копила, — произнесла она, по-прежнему не отрывая взгляда от окна.
Он повернулся к ней.
Она рассказала о своей мечте, о доме, в котором она сможет начать новую жизнь, о регулярных подачках матери, которые она теперь распотрошила. Он слушал с интересом, и, когда она договорила до конца, протянул ей бумагу:
— Вот, пожалуйста.
Он старательно все переписал. Даты госпитализации и операций. Множество непонятных выражений и сокращений она пропустила мимо, но тут вдруг на глаза ей попались слова, которые она где-то слышала: сандиммун неорал.
Кто-то произносил это при ней, совсем недавно. Или она где-то это читала?
Патрик заметил ее реакцию.
— В чем дело?
Она задумчиво покачала головой:
— Не знаю. — И показала на его записи. — Вот тут, сандиммун неорал, пятьдесят миллиграммов. Не понимаю откуда, но мне это знакомо.
Патрик прочитал.
— Похоже на какое-то лекарство. А от чего оно?
— Понятия не имею.
— У Фидде мать врач. Я могу у нее спросить.
Ну конечно. Обязательно спроси у матери Фидде, зачем люди принимают сандиммун неорал. Пятнадцатилетние подростки каждый день только об этом и спрашивают.