Зах отправился в указанном Терри направлении. Узкий, заворачивающий за угол коридор уходил в самые недра помещений за сценой, света здесь практически не было. Чтобы не кружилась голова, Зах вел рукой по стене. Шлакобетон на ощупь был прохладным и влажным, словно стены подземной пещеры. Наконец Зах вышел к открытой двери, пошарил по стене, пока не нашел выключатель, и узрел самый промозглый, самый печальный ватерклозет, какой он когда-либо видел в жизни. То, что здесь было чисто, только ухудшало впечатление: такому одинокому и заброшенному даблу потребны тараканы и плесень, чтобы немного скрасить его существование. Заху не хотелось даже думать о том, каково Кинси отмывать здесь писсуар.
Зах стащил леггинсы. Струя мочи ударилась о ржавую воду с громоподобным звуком, и тут он понял, что в ушах у него звенит. Оправляясь, он услышал стук в дверь.
Готов поспорить, я знаю, кто это, — подумал Зах.
— Да?
— Это Кальвин.
Бинго! Вы выиграли поездку в Акапулько и набор ножей для стейка в придачу.
Приоткрыв дверь, он увидел в щелку поблескивающий глаз, вихор осветленных волос, половинку ухмыляющегося рта.
— Просто хотел узнать, не закончил ли ты. Мне тоже надо.
Зах впустил Кальвина и повернулся уходить. Кальвин сразу подошел к писсуару, стянул штаны и пустил струю. Хм, подумал Зах, так, значит, ему действительно приспичило поссать.
Но когда Зах почти распахнул дверь, Кальвин вдруг сказал:
— Эй, Дарио?
— Да?
— Отлично смотришься на сцене.
— Ну, я просто люблю петь. Это вы, ребята, музыканты.
— Ага, верно. Скромности тебе не занимать, как, впрочем, и мне.
Кальвин спустил воду, натянул леггинсы до уровня чуть выше лобковых волос, потом повернулся и, единым плавным движением схватив Заха, притиснул его к стене. Его скользкая от пота грудь прижалась к Заху. Руки скользнули по груди Заха, а большие пальцы прошлись по его голым соскам, потом слегка потерли. Зах обнаружил, что у него с ходу встал.
Губы Кальвина коснулись рта Заха.
— Тебе этого хочется так же сильно, как мне? — прошептал он.
— Ну… да, но…
Рот Кальвина сомкнулся на его губах — жаркий и соблазнительный, полный золотого вкуса пива. Его язык скользнул по губам Заха, принялся прокладывать себе дорогу в рот. Несколько секунд они целовались с неряшливым самозабвением. Небритое лицо Кальвина словно шкурка терлось о щеку Заха. Наверное, останутся царапины. Заху было все равно.
Он чувствовал, как бедра Кальвина притираются к его собственным, как твердеет, вдавливается в его голый живот член Кальвина. Почти автоматически Зах подвинул бедра так, чтобы их эрекции прижались друг к друг, разделенные лишь двумя тонкими слоями хлопка. Бетонная стена за спиной была шероховатой и прохладной. Шум клуба накатывал словно глухой, бьющий на подсознание рев в дальнем далеке.
Он внезапно спросил себя, какого черта он это делает.
Вопрос стал тем самым диссонансом, который вырвал его из блаженства. Зах вдруг сообразил, что с того самого момента, когда он сказал «да, но» и Кальвин заткнул ему рот поцелуем, в голове его не было ни единой мысли. Ни о Треворе, ни о себе самом, вообще ни о чем, кроме собственного бездумного удовольствия. Зах знал, что нередко использовал секс как наркотик. Но до сих пор он никогда не отдавал себе отчета в том, что использует его для того, чтобы перестать думать.
Стыд, испытанный при этой мысли, прокатился по нему как кислотная разъедающая волна. Но на гребне этой волны пришло другое понимание. С Тревором он так себя не чувствует. С Тревором он не заклинивает свой мыслительный процесс и не обрубает эмоции. Когда они занимаются любовью, восприятие Заха только обостряется и сознание словно расширяется. До Тревора трахаться было всегда словно захлопнуть дверь перед всем миром. С Тревором это было как открывать сотни дверей.
А это означало, что здесь он не получит ничего, чего он не мог получить дома — в тысячу раз лучше.
Обрывая поцелуй и отталкивая Кальвина, Зах испытал укол сожаления. Таких, как Кальвин, он всегда считал сладкой добычей — красивый, распутный мальчик с гитарой, — и в былые времена Зах более чем рад был бы совершить ночную экскурсию по личным небесам и преисподним Кальвина.
Но нравится ему это или нет, эти дни для него позади. Он не может кинуть Тревора. Более того, даже не хочет.
— Извини, — сказал он. — Не могу.
— Конечно, можешь.
Кальвин попытался вновь прижаться к нему. Глаза у пего были безумными, дыхание — учащенным. Он, судя по всему, был возбужден почти до боли, и Зах сострадал ему. Но в клубе полно восхитительных мальчиков, буквально варящихся в собственном соку. Красивый светловолосый гитарист может выбирать сколько душе угодно.
— Нет. Не могу. Я не один, и ты это прекрасно знал.
— Эй… — Кальвин с наивозможно безразличным видом передернул плечами, но в глазах у него стояла обида. — Просто увидел, как ты смотришь, вот и все. Просто пытался проявить гостеприимство новичку в городе.
— Я знаю, что я смотрел. Конечно, я смотрел. Ты великолепен. — Взгляд Кальвина немного смягчился. — Но я с Тревором, понимаешь? Мы близки. Я люблю его.
Кальвин шмыгнул носом.
— Скор ты влюбляться, а?
— Не слишком. Потребовалось девятнадцать лет
— А ты не боишься, что он сбрендит и убьет тебя, пока ты спишь?
— Нет, — рассмеялся Зах. — Если Тревор решит убить меня, он, черт побери, приложит все усилия, чтобы я ради такого случая проснулся.
Кальвин поглядел на него с сомнением.
— Как скажешь, — выдавил он наконец. — Хочешь поцеловать меня еще раз?
— Да, — честно ответил ему Зах. — Но не собираюсь.
Проскользнув под рукой Кальвина, он оставил гитариста пялиться ему вслед. Пробираясь назад по коридору, слыша, как с каждым шагом нарастают шум и энергия клуба, он чувствовал невидимую нить своего любовника, вытягивающую его словно рыбу леска.
Зах много в жизни сделал такого, чем можно было гордиться: выжил сам по себе, начиная с четырнадцати, взламывал системы, куда никому не проникнуть, вытаскивал друзей из тюрьмы и стирал их досье.
Все это было хорошо. Но он не помнил, чтобы так хорошо чувствовал себя, приняв решение не делать что-либо.
— Я продал рассказ в «Табу»! — прокричал Тревор, стараясь перекрыть шум в баре.
Усталое лицо Кинси расплылось в широченной улыбке.
— Здорово! Ставлю коку! Черт, ставлю две коки!
Он хлопнул на стойку перед Тревором две бутылки, потом, извиняясь, поднял руку и поспешил обслужить очередь жаждущих, выстроившихся за пивом. Тревор вытащил из кармана пятерку и, пока Кинси стоял к нему спиной, тайком опустил ее в банку с чаевыми.