— Как ты там? — спрашивает Надж, поравнявшись со мной в воздухе. Утешаю ее, мол, не волнуйся, все хорошо.
— Я все про своих родителей думаю, — не отстает она. Ее коричневатые крылья движутся в такт с моими, и на взмахе мы почти касаемся ими друг друга.
— Если они до сих пор думают, что я умерла одиннадцать лет назад, они наверняка будут рады меня встретить целой и невредимой. Так ведь? Я имею в виду, они, может, все это время воображали, что принесли меня из роддома, растили, воспитывали. Так теперь они мне, конечно же, обрадуются. Как ты считаешь, обрадуются?
Я молчу.
— Если, конечно… — она нахмурилась. — Может, я совсем не такая, как бы им хотелось? Это, в общем, не моя вина, но, ты же понимаешь, у меня крылья, и всякое прочее…
«Вот именно, — думаю я про себя. — Наконец-то ты, Надж, попала в самую точку».
— С крыльями-то они, может, и не захотят меня совсем. Может, им обыкновенную дочку хочется. А от такой, как я, они и сейчас отказаться могут. Что ты про это думаешь, Макс?
— Не знаю, Надж. Если они настоящие родители, они, по-моему, должны любить тебя такой, какая ты есть, странная ты или нет.
Все это я говорю вслух, а про себя думаю о том, как Элле было без разницы, что я мутантка крылатая. И доктору Мартинез — тоже. Уж что касается ее, я вообще убеждена, что лучше мамы на свете быть не может.
Вдруг понимаю, что давлюсь слезами. Черт побери, этого мне только не хватало! Достали меня эти долбаные эмоции!
Прости мне, дорогой читатель, мои бранные слова. Это у меня ненароком вырвалось. Я вообще-то уже давно дала себе слово язык свой попридержать. Однажды, когда Ангел ногу подвернула, я выругалась, как заправский матрос. То-то испугалась. Мне только шестилетней матерщинницы не хватало. Так что с тех пор я особенно не ругаюсь, честное слово.
Лечу и вспоминаю, как мы с Эллой и ее мамой пирожки пекли. Тесто месили. Не какое-нибудь там покупное, а сами делали: мука, яйца и все такое. А как эти пирожки потом в духовке пахли! Домом! Так настоящий дом должен пахнуть, тепло и сладко.
Это были лучшие пирожки в моей жизни.
75
Вот это да! Внизу под нами целое море огней — Нью-Йорк.
Почти что весь Нью-Йорк — это длинный узкий остров Манхэттен, точнее, нижняя часть Манхэттена. Нет ничего проще, чем определить, где Нью-Йорк начинается и где кончается. Где темноту сменяет море огней, там и проходит граница. Кажется, что ни в одном доме нет ни единого темного окна, а улицы — это реки, светящиеся фарами машин.
— Людей-то — тьма тьмущая, — бормочет Клык рядом со мной.
Понять, что он думает, нетрудно. Чуть только вокруг нас люди — у нас начинается паранойя, и вообще становится очень хреново. Людей лучше избегать — так нас Джеб всегда учил. К тому же где гарантия, что это настоящие люди и что первый встречный не окажется ирейзером.
— Ништяк! Самый настоящий ништяк! — Надж не может прийти в себя от восторга. — Давайте вниз спустимся. Пошли скорей гулять по Пятой Авеню. [11] И в разные музеи тоже пойдем обязательно. А деньги у нас остались? Айда в магазин, поесть надо что-нибудь купить.
Она вся раскраснелась от возбуждения и нетерпения, и я пытаюсь ее урезонить:
— Деньги у нас есть. И еду мы тоже обязательно купим. Но запомни, пожалуйста, мы сюда прилетели искать Институт, а не по музеям ходить.
Надж послушно кивает, но на лице у нее написано, что половину моих слов она благополучно пропустила мимо ушей.
— Что это там за звуки? — прислушивается Игги. — Музыка там внизу, а мы ее даже с такой высоты все равно слышим. Клево!
Внизу под нами большой и относительно темный прямоугольник Центрального парка. В той его части, где нет деревьев, сияют здоровенные прожекторы и собралась огромная толпа.
— По-моему, это концерт, — объясняю я Игги, — концерт под открытым небом.
— Макс, давай вниз! Хоть одним глазочком посмотрим. Совсем ненадолго! — Успокоить Надж невозможно, она прямо ходуном ходит, подпрыгивает вверх и вниз, если это вообще на лету возможно.
В самом парке довольно темно, а там, где светло, толпы людей. Думаю, в этой сутолоке даже ирейзерам трудно будет нас вынюхать. Взвесив все «за» и «против», принимаю решение.
— Приземляемся! Только смотрите, не попадите в луч прожектора. Держитесь в темноте на подлете.
Намечаю группу старых дубов в стороне от людей и от суеты и кивком головы направляю к ним свою стаю. Опускаемся в полном молчании, разминаем ноги, складываем крылья, хорошенько укрываем их ветровками и как ни в чем не бывало направляемся туда, где гудит толпа и громко играет музыка. Обыкновенные подростки. Таких там и без нас, наверное, тысячи.
Что музыка может быть такой громкой, я себе не могла даже представить. По три усилителя высотой с Игги громоздились один над другим. Даже земля под ними дрожит.
— А что за концерт, — орет мне в ухо Игги. — Какая группа?
Впереди десятки тысяч голов. Попробуй тут рассмотреть, что творится на сцене. Встаю на цыпочки, вытягиваю повыше шею. Была бы я обыкновенным человеком, все равно бы ничего не увидела. Но мои по-птичьи зоркие глаза меня не подводят, и рассмотреть группу на сцене мне раз плюнуть. А тут еще и плакат рядом: Наталия и Трент Тэйлор.
— Двойняшки Тэйлор, — рапортую я, и моя стая разражается восторженным улюлюканьем. Они у меня завзятые тэйлеристы.
Ближе к сцене яблоку упасть негде, и все сплющены, как сардины в банке. Но мы стараемся держаться оттуда подальше, так что народ на нас особо не нажимает. А не то, думаю, у нас бы у всех крыша поехала. Ангел в толпе ни на шаг от меня не отходит. И все время держит за руку. А Игги посадил Газмана к себе на плечи, и Газ сидит там на верхотуре и раскачивается в такт музыке. Смотрю на него и чуть не плачу. Сколько раз я видела его таким счастливым? Раза два за все восемь лет его жизни — не больше!
Увести их оттуда в середине концерта у меня не хватило духа. Так мы и остались, пока он не кончился. Ho как только мимо нас к выходу потекла толпа, слиняли в тень, туда, где деревья погуще.
— Клево! — Надж так обалдела от счастья, что в первый раз в жизни с усилием подбирает слова. — А народу сколько! Послушайте… Я имею в виду, слышите, какой гул стоит? Люди разговаривают, машины шинами шуршат и тормозами скрежещут, сирены воют, и даже собаки лают все время. А помните, как было дома тихо?
— Там было слишком тихо, — откликается Газман.
— Мне этот шум уже в печенках сидит. Когда тихо, мне понятно, кто где и что происходит. А здесь все смешалось в какую-то кашу и ничего разобрать невозможно. Сваливать из этого вашего Нью-Йорка надо!