Теофании показалось, что гость улыбается.
– А если и расстанешься с ним, то тем самым обречешь себя на гибель. Нет, обещание, некогда данное, должно быть исполнено. И только так она обретет покой…
Осмелев, Теофания упала на колени перед этим человеком, от которого ныне зависела не только ее судьба.
– Умоляю, господин, – она припала к его стопам, всем видом своим выражая покорность. – Простите меня за дерзость, я не могу молчать, ибо молчание было бы ложью. Если знаете вы, что мне делать, то… не ради собственного счастья, но ради дочери я умоляю вас рассказать то, что дозволено было услышать мне, моему брату…
– Он знает, – мягкая ладонь легла на голову Теофании. – Но как многие иные люди, он пребывает в слепоте и заблуждении, что сумеет отыскать иной выход. Я говорил ему, что чем дальше будут расходиться ваши дороги, тем меньше останется счастья на каждой из них.
– Вам ведомо будущее?
– Скорее уж, дитя, я слишком хорошо знаю людей. Им свойственно искать тех, кого можно обвинить во всех своих бедах. Ни его сын, ни твоя дочь не будут счастливы. Как и их дети… дети их детей… с половиной сердца тяжело прожить жизнь.
– И что делать мне?
– Ты знаешь…
Эта ночь и эта беседа закончились наверху, в спальне Теофании.
Серега себя костерил на чем свет стоит. Он должен был понять, что отец жив, или хотя бы проверить это, но – не проверил. Решил, что он мертв. Ведь Светку-то он мертвой нашел… и Славку. И Викиных родителей. Начальника службы безопасности вызвал, а тот велел до его приезда ничего не трогать. И, если бы не Вика, отец, вероятно, недотянул бы до больницы.
Он – упертый, особенно когда злится. А что способно разозлить человека сильнее, нежели попытка его убийства? И он выживет. Врач сказал, что опасности для жизни нет, а вот со здоровьем – сложнее… инсульт – дело такое, последствия сложно предсказать. И все зависит от того, насколько быстро оказана была помощь.
И теперь получается, что Серегина беспечность дорого отцу обойдется.
Плохо.
Беспокойным мотыльком трепыхалась мерзкая мыслишка, что для всех было бы лучше, если бы папаша умер. Тихо. Спокойно. Мирно. Похороны и памятник, несомненно, самый роскошный из тех, что можно приобрести за деньги. Дележка наследства и, наконец, реальная свобода.
Наверняка о том же думал и Семен.
– А если он не восстановится? – Это был первый вопрос, который Семен ему задал еще там, в клинике.
Серега пожал плечами. Он не представлял себе отца в роли инвалида. Восстановится. Будет зол, как черт, но вытянет себя за волосы, как делал всегда. И теперь уж он точно задастся целью – Вику утопить.
Что он там бормотал, когда ее увидел? Вряд ли благодарил за помощь.
– Значит, ты у нас главный теперь? – Семена, кажется, волновал исключительно этот вопрос.
– А что, ты порулить хочешь?
– Воздержусь. Ты мне только скажи, что со своей подружкой делать будешь.
– Думаешь, это она? – Вопрос из разряда риторических, для поддержания беседы, потому что молча сидеть – невыносимо. Конечно, в этом ночном бдении нет никакого смысла, Сереге уже предлагали отправиться домой, но он решил подождать.
Чего? В ближайшие сутки отец вряд ли очнется. А очнувшись, едва ли заговорит.
И даже если вдруг он заговорит, если переупрямит собственное тело, то что он сумеет сказать? Он не видел отравителя. Но думает, будто догадывается, кто именно им был.
– А кто еще? – Семен устроился в низком кресле.
Им подали кофе и крекеры в высокой вазе, даже коньяк предложили – клиника была безбожно дорогой и всячески стремилась подчеркнуть собственный элитарный уровень.
– Ты.
– Я? – Семен не стал ударять кулаком в грудь, опровергая нелепое объяснение, только хмыкнул. – На кой оно мне?
– Ну… отправишь папашу на тот свет. И получишь свободу. Женишься на Эльвирке…
Семен вновь хмыкнул:
– Вот чего я меньше всего хочу, так это жениться на Эльвирке! Она – так… для здоровья.
– Тогда – наследство получить. Свободу… – Кофе был неплохим, да и от коньяка Серега отказываться не стал. В конце концов, у него тоже нервы не железные.
– Это ты у нас за свободу воюешь, а мне и так неплохо было, – Семен потянулся, поудобнее располагаясь в мягком кресле. – Сам посуди. Конечно, папаша наш – не кусок рафинада, но за это время я как-то пообвык, что ли. Знаю, чего и когда сказать, чтоб он успокоился. Это он у нас думает, что круче Эвереста, а на самом деле им управлять-то легко. И ты, если б не козлил по пустякам, дошел бы до этого. Там – повиниться, тут – возразить…
Он сплел пальцы, и жест этот вызвал у Сереги приступ глухого раздражения.
Вот, значит, как? Семену с отцом нечего делить?
– Думаешь, я своего шестка не знаю? Делаю, чего мне говорят, и всем хорошо. На мне ответственности – никакой… нет, Серега, мне шефа менять невыгодно. Вот станешь ты у руля, и что, хочешь сказать, будешь со мной возиться? Или найдешь кого-то потолковее?
И в этом тоже имелся свой резон.
Работник из Семена был не то чтобы совсем аховый, скорее уж, имелись те, кто справился бы с его обязанностями куда лучше и за меньшую плату.
– Серега, не отрицай очевидного. Именно твоей девахе было выгодно папашу убрать. Сначала – притравила, а потом вроде сама же и обнаружила, что он живой. Чего она вообще на тот балкон сунулась? Никому этого не надо было… самая умная, да? Или просто знала наперед, что он недопомер? Рано или поздно это бы поняли все.
Скорее, поздно, чем рано.
– Мне казалось, что Вика тебе нравится.
– Ну… папаша просил за ней приглядеть. Я и приглядел. Да и ты у нас соперников на дух не выносишь… – Семен поднял бокал. – Ну, пусть поправляется…
Из клиники им пришлось уехать, и Серега, вернувшись на балкон, осмотрел каждый его сантиметр, понимая, что вряд ли увидит что-то новое.
Вика была у себя. И завтрашний день грозил быть непростым. Серега хотел было зайти к ней, но передумал. Все совсем запуталось.
На следующее утро он отправился в клинику, не столько надеясь на разговор с отцом, сколько желая увидеть Елизавету. Она и правда пришла в сознание, хотя, по уверениям доктора, была еще весьма слаба, что исключало длительные беседы.
Комната в бежево-золотых тонах была, скорее, похожа на гостиничный номер, нежели на больничную палату, лишь аппаратура и характерной формы кровать нарушали идиллию, созданную с помощью гардин с узором в виде гардений и сервированного фарфором столика.
– Утро доброе, – Серега запоздало вспомнил, что к больным полагается приходить с цветами. – Рад, что ты жива.