— Воистину так, брат Айви.
— Указом Императора Ацмаута, мир его памяти, — голос старика становился все вкрадчивее, — занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни. Нарушителей-простолюдинов предписано варить в кипящем масле, благородных — казнить мечом. Еще раньше Император Никайон, мир его памяти, повелел лишать герба дворян, осквернивших себя чтением проклятых книг. Орден, брат Турдо, окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благоволим нечестивцам, отвергающим заветы Вечного…
— Разве мы благоволим? — спросил Карибу, чуть склонив голову. — У нас, хвала Четырем Светлым, нет каффаров. И ни один адепт алхимии мне неизвестен.
— А мне, брат Турдо, известен, — возвысил голос магистр. — Каффаров на Юге нет, это правда, но у тебя в замке, в старой пивоварне, по ночам пылает в печи огонь ада, а в шкафах укрыто то, что отнимают у еретиков, стремящихся превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Айви, ты проводишь ночи, творя тысячекратные мерзости…
Старик многозначительно умолк, но на спокойном лице бьюлку не отразилось ни ожидаемого смятения, ни испуга.
— Молчишь?!
Сбился, закашлялся — и заговорил тише.
— Зачем? Ради золота? Нужно ли золото смиренным нищенствующим братьям? Или ради бессмертия9 Им может наградить лишь Вечный — достойнейших! Души планет, души мертвецов, души металлов… Мерзость, мерзость! Ртуть и сера! Сера!!!
Магистр говорил быстро, запальчиво, и дан-Карибу щурил алые глаза, уже не стараясь, да и не желая казаться почтительным.
«Невежда, — думал паладин, кусая губу. — Слышал звон… Видимо, даже читал что-то — с отвращением, во имя долга. Но древние книги не открывают тайн непосвященным. А посвящение примет лишь возлюбивший истину, которая — верно сказано в „Увэхоль Цааль“! — превыше страстей и вне их… Ты же, брат Айви, клубок ненависти и зависти к тем, кто будет жить после тебя. И даже служение твое — ложно. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакал над бедными, злодейски умерщвленными малютками? Забавно было бы послушать червя, мнящего себя глашатаем воли Вечного. Но нет, не вспомнишь. Не захочешь вспоминать. Чтобы не вызвать тени младенчиков, вырезанных когда-то Айви Раамикуским, Усмирителем пустыни… Где уж тебе понять, что не золото, не вечная жизнь даже влечет ищущего к ретортам, а жажда счастья, тайна слияния с Предвечным. Допусти тебя к Таинствам — ничего не увидишь, а что увидишь — не поймешь, а понятое — исказишь и очернишь. Но знание, существовавшее до Вечности, не всякому доступно. Как дикарю не дано уяснить смысл трех сходств и трех отличий Первого Светлого от Третьего, так невежде невнятен язык Откровений. И если каффары — да! — воистину мерзки и отвратны, то совсем иное дело — хранимое ими Предвечное Знание…»
— Молчишь! — нахмурив брови, повторил магистр. — Как понять твое молчание? Если это признак скорби и сожаления, то…
— Нет, — спокойно ответил Карибу. — Мне грустно. Я скорблю, что мы не уничтожаем клеветников, но потворствуем им. Если мы не возьмемся за ум, нас когда-нибудь уничтожат, ибо Орден сгниет изнутри. При желании можно бросить в кипящее масло любого аптекаря или ювелира — у них тоже есть тигли, колбы, печи…
— Но ты, брат Турдо, хвала Вечному, не аптекарь и не ювелир!
— К счастью, нет. Я — паладин и член капитула Ордена. И, как член капитула, я думаю: нет пользы в доносах людей, чьи сердца замутнены жаждой раздора…
— Неважно, что думают люди, — прервал бьюлку брат Айви. — Важно, что думают, видя наши дела, Четверо Светлых и что доносят они Вечному! Не так ли, Турдо?
Бьюлку вздрогнул, и красные глаза его побагровели.
Старик не назвал его братом, словно он, Турдо дан-Карибу, уже допрошен Судилищем и признан отступником. Значит, сейчас потребует покаяния. Письменного, разумеется. Получив же, отпустит грехи и благословит, но никогда уже не быть тшенгенскому паладину магистром. И никому из молодых, запятнанных дружбой с раскаявшимся грешником, не видать перстня и посоха как своих ушей. Во всяком случае, пока жив хоть один из старцев капитула. А они живучие…
Можно, конечно, спорить и отрицать. Можно плакать и валяться в ногах, изображая жертву интриг. Можно все — лишь бы вернуться в Тшенге. Но отпустят ли без повинной грамоты? Или он пропадет бесследно — как брат Кууво, как брат Муэйра, как иные братья, на свою беду излишне уважаемые орденской молодежью? Многие видели их спешивающимися у Врат, но никто не видел, как они покидали замок…
— Воистину так, — кивнул беловолосый. — Но даже Вечность не пребывает неизменной.
— Что?!
Старик напрягся, словно не веря своим ушам.
Вот оно! Еретик не удержался, он сам выдал себя-с головой! Лишь каффарствующие позволяют себе сомнения в неизменности мироздания, ибо отсюда всего лишь полшага до вопроса: что было перед Вечностью и что станет после?
— Ибо, когда Вечный задумал строить мир, у кого Он покупал кирпичи — и кто выметет мусор, когда мир рухнет? — с улыбкой, нараспев произнес бьюлку и нахально подмигнул. — Разве не так сказано в «Увэхоль Цааль»? Ах да, ты ведь не читал; хочешь, пришлю для ознакомления?
Он уже стоял на ногах — готовый ко всему, жалея разве что о том, что оба меча, кинжал и булаву паладина пришлось оставить за дверью. Но не щелкнула тетива в углу, и метательный нож не вылетел из тени, и магистр не хлопнул в ладоши, призывая стражу. Напротив, губы его растянулись в улыбке; повернув голову, он пристально посмотрел на изваяние Третьего Светлого и сказал, спокойно и облегченно:
— Не держу тебя. Иди. Скажи слугам: пусть принесут стакан воды, да похолоднее…
Он позволил усталой спине опереться на спинку кресла.
И тяжко вздохнул, оставшись в одиночестве.
Жаль доблестного рыцаря, но Вечный, слава Ему, наградил свои творения свободой воли. Турдо сам выбрал себе судьбу…
Потом он, кажется, задремал. На миг, на два — не больше. А очнувшись, увидел прямо перед собою брата Ашикму, держащего на серебряном подносе высокий запотевший стакан.
Зачем вода, хотел спросить он, ведь я не просил воды, это просто…
Но поглядев в глаза брату Ашикме — Третий Светлый, да он, оказывается, зеленоглазый! — понял все.
Каждому приходит срок испить свой стакан…
…Какое-то время брат Ашикма стоял, опустив голову.
Затем быстрым, привычным движением приподнял левое веко старика, коснулся виска, запястья — и опустился на колени. Взяв в обе ладони иссохшую жилистую кисть, бережно прикоснулся к ней губами. Всмотрелся в умиротворенное, чуточку удивленное и совсем еще живое лицо усопшего.
— Спокойной дороги, брат Айви. Вечный устал ждать. Твое время миновало, а ты этого даже не заметил…
Поднялся. Бесшумно прошел к двери. Распахнул ее, переступил порог; поглядел в глаза стоящему у стены бьюлку.