Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Нет уж, подумала Ольга, избави бог от такой чести и такого наставника…
– Могу вам гарантировать, – продолжал Нащокин, скользя взглядом по ее затянутым в облегающие гусарские чикчиры ногам, – что вы займете в обществе не последнее место: существует, знаете ли, и у нас нечто похожее на строгую табель титулов и рангов, мы ведь, повторяю, во многом слепок с большого мира. Можете подняться до нешуточных высот, особенно если будете грамотно выстраивать отношения с облеченными властью…
– Уж не придется ли мне на пути к этим вашим высотам научиться человеческую кровушку пить?
– Далась вам эта кровушка! – досадливо пожал плечами Нащокин. – Это – частность, и не более того, есть среди иных и такие, ну и что? Они своим существованием не должны вас отвращать от вашего жизненного предназначения.
– Честно говоря, я не уверена, что быть с вами – мое жизненное предназначение, – сказала Ольга твердо.
– Ах, Ольга Ивановна, наш разговор все более напоминает пресловутое переливание из пустого в порожнее… Давайте пока что завершим нашу приятную и познавательную беседу. Лучше вам спокойно все обдумать и взвесить. Меня ждут дела, да и вы, как я понимаю, изрядно поглощены разными приятными заботами, ради которых, как мне доподлинно известно, сняли уединенный домик на Васильевском…
– Ага! – воскликнула Ольга. – Еще и это… Уж не ваш ли соглядатай – та тварюшка, что намедни мне в окно таращилась?
– Безобиднейшее создание, посланное навести кое-какие справки. Не принимайте это близко к сердцу. Должен же я был собрать о вас сведения… Обдумайте на досуге все сказанное мною, а потом мы с вами увидимся и поговорим уже более обстоятельно… Да, и вот что еще, – неожиданно строго сказал он. – Позвольте ради вашего же блага сделать предупреждение… Я бы вам категорически отсоветовал крутиться возле персон вроде камергера Вязинского или графа Биллевича, а уж тем более мешаться в их дела. Крайне опасно для скромных существ вроде нас с вами лезть в дела таких персон, весьма, знаете ли, чревато… – он вежливо приподнял безукоризненный цилиндр. – Засим позвольте откланяться. Как только сделаете для себя надлежащие выводы, извольте без церемоний пожаловать в гости, – он подмигнул. – Любым способом, днем либо ночью. Уж я-то, как вы понимаете, ничуть не удивлюсь и не испугаюсь, увидев вас темной ночью у окна верхнего этажа… Всего наилучшего!
Он повернулся и зашагал прочь энергичной молодой походкой, поигрывая тростью с модным серебряным набалдашником в виде крючка. Провожая его взглядом, Ольга попыталась послать вслед нечто вроде вопроса, позволившего бы ей получше понять, что собою представляет сей субъект, каковы его силы и возможности.
Как будто стрела отскочила от прочной кольчуги, даже показалось, что послышался тонкий звон металла о металл, и воздух дрогнул, исказив на миг очертания улицы. Приостановившись, Нащокин обернулся, с ласковой укоризной погрозил Ольге пальцем и вновь направился своей дорогой, безмятежный, уверенный в себе. Многие из прохожих с ним раскланивались.
Ольга еще долго смотрела ему вслед, хмурясь и по дурной привычке прикусив нижнюю губу, как будто это способствовало остроте мышления. Подобные сюрпризы, подумала она, совершенно некстати, поскольку грозят осложнить жизнь…
А впрочем, следует пока что пренебречь этим субъектом и его угрозами. Вряд ли он станет требовать немедленного ответа, как говорится, с ножом у горла. Несколько дней в запасе имеются. А самое главное теперь – дождаться послезавтрашнего дня, когда начнутся большие маневры, и попытаться предпринять что-то в одиночку, коли уж не на кого положиться.
Лень было припоминать подходящую к случаю очередную французскую поговорку Бригадирши, благо и русских предостаточно. Утро вечера мудренее. Перемелется – мука будет.
Конечно, мсье Нащокин без труда отразил ее стрелу – но пущена-то стрела была так, проверки ради. И неизвестно еще, как обернутся дела, если выложиться в полную силу…
Все произошло как нельзя более буднично: седой лакей (не из Вязинок привезенный, здешний) возник перед ней совершенно бесшумно, словно неприкаянный дух (искусство, как раз и свойственное вышколенным пожилым лакеям), и с подобающим почтением сообщил, что его сиятельство изволят просить барышню к себе, и, если у нее нет неотложных дел, генерал хотел бы видеть ее немедленно.
Никаких неотложных дел, которыми можно было бы отговориться, не имелось, и Ольга направилась в генеральский кабинет обуреваемая тревожными мыслями. Как всякий человек, которому найдется что скрывать, особенно когда речь идет о серьезных грешках, она лихорадочно рассуждала: не таит ли неожиданное приглашение чего-то скверного? Начать следовало с того, что само пребывание генерала в доме в такой час было фактом необычным. Чуть ли не с самого приезда в Петербург он дни напролет пропадал по своим военным делам, домой возвращался иногда даже после ужина, а в светских увеселениях участвовал раза два, не более…
О главном он, разумеется, знать не мог, хоть в этом-то Ольга могла быть уверена: понадобилась бы череда совершенно невероятных, невозможных событий, чтобы он проник в тайну. Глупо ведь думать, что нетерпеливый Нащокин, решив не церемониться со строптивой девчонкой, явился к Вязинскому и непринужденно заявил что-нибудь вроде: «Известно ли вашему сиятельству, что ваша воспитанница – самая натуральная колдунья?»
Даже если бы невозможное произошло, кавалер Анны на шее, несомненно, был бы принят за скорбного умом – взгляды генерала на сей предмет досконально известны, он, как человек прогрессивный, передовой и чурающийся всякой «мистики», в колдовство и тому подобные вещи не верит…
Зато он вполне мог дознаться о ее двойной жизни, о том, что она обитает в Петербурге в виде не только барышни из хорошего дома, но и армейского гусара провинциального полка. Как-никак это продолжалось уже более двух недель, в качестве корнета она появлялась на публике столь же часто, как и в своем исконном образе, кто-то мог присмотреться, задуматься, вызнать что-то, сопоставить разрозненные факты и сделать выводы, а потом поделиться с Вязинским сногсшибательной новостью. В конце концов, такое можно допустить. И уж тогда жди грозы: генерал, при всем его либерализме и доброте душевной, воспринял бы этакие сюрпризы крайне отрицательно, и именно потому, что относился к ней, как к родной дочери. Беспристрастно рассуждая, сама она на месте Вязинского на подобные известия о похождениях воспитанницы отреагировала бы со всем гневом.
Если и в самом деле она угадала, следует срочно придумать некие оправдания, вот только какие? Клевета? Ложь? Ошибка, порожденная сходством? Поди сообрази на ходу, как лучше выкрутиться… Или, не мудрствуя, испробовать на нем кое-какие свои умения, чтобы забыл все и никогда более к этой теме не возвращался?
Но это ей представлялось чем-то чертовски непорядочным: в первую очередь оттого, что Ольга относилась к Вязинскому, как к отцу, никогда не забывала, сколько он для нее сделал… Положение – хоть волком вой…