– Тридцать евро за двадцать минут. Если она (мулатка кивает на Светлану) хочет наблюдать, то пятьдесят евро. Съемка на видеокамеру – сто евро.

– У вас письменного ценника нет? – шучу я с серьезным выражением лица.

Вместо ответа она протягивает мне визитку. Ее зовут Лулу, и ей можно позвонить по телефону.

Узнав о расценках, Светлана внезапно рассмеялась.

– А говорят, Париж – дорогой город.

– Даже в дорогом городе есть дешевые товары, – говорю я. – Здесь же далеко не все миллионеры! Скорее наоборот.

75

Киев. Октябрь 2015 года.

– Ну наконец! – Я поднимаюсь из-за стола, увидев входящего в кабинет Светлова. – Бери стул и давай сюда!

Он присаживается. На лице спокойная готовность все понять и принять к сведению или к исполнению.

– Коньячка? – предлагаю я.

– Спасибо. – Он отрицательно мотает головой, на лице в этот момент появляется извинительная улыбка.

– Ладно, тогда к делу!

Я включаю настольную лампу. Она вспыхивает и снова притухает. Дрожит, родимая. Спрашиваю:

– Видишь?

– Контакт плохой?

– Дешевое электричество. Помнишь, мы заставили Казимира брать меньше денег за киловатты. Это его месть. И кому? Мне!

Светлов задумывается. Он смотрит на стол перед собой, но зрачки его медленно и синхронно ходят то влево, то вправо.

– Прямых рычагов воздействия на него нет, – мрачно произносит он, поднимая глаза. – Когда можно было его урезонить, прошлый президент приказал «не трогать и дать возможность развиваться». Вот, развился.

– А непрямые рычаги воздействия? – интересуюсь я.

Снова зависает минутная пауза. Светлов думает. И снова отрицательно качает головой.

– Аккуратно не получится, а громко нельзя. Инвесторы перепугаются.

– Так что же, мне глаза портить? – Я снова киваю на мигающую лампу. Потом выключаю ее.

– Я подумаю, – обещает Светлов.

– Может, вставить его в следующий список «Чужих рук»?

– Нельзя, он не государственный служащий. А у нас по договору только госслужащие среднего и старшего ранга удостоены этой «чести».

– Вот мудачество какое. – Я огорчен. Мне обидно, что я, президент, ничего не могу предпринять против зарвавшегося олигарха с криминальным прошлым. – Ты знаешь, мне, оказывается, его камера снилась! Во всех подробностях. И при этом я ведь и не знал, что он две недели сидел!

– Сидел? – Светлов оживает. – А по какому делу?

– Спроси у генерала Филина. Он расскажет.

Движение мысли снова прочитывается на лице Светлова, при этом глаза выражают спокойную надежду на успех.

– А как ты думаешь, почему мне снилась его камера?

– Не знаю. – Генерал Светлов облизывает сухие тонкие губы. – Но могу подыскать хорошего парапсихолога, из наших.

– Подыщи! И еще, кстати, проблемка. Поярковский приезжал. Россия озабочена всплеском активности римских католиков. Говорит, в Ватикане сейчас обсуждается вопрос регистрации какого-то чуда, произошедшего у нас тут, в Украине.

– Узнаю, завтра доложу! – Светлов поднимается. Замирает на мгновение в парадной стойке и выходит.

Ему удается улавливать точный момент окончания разговора. Его ни разу не приходилось выпроваживать или опускаться до языка жестов.

Рабочий день президента окончен. Его можно было бы и продолжать, почти бесконечно. Потому что там, на столе у помощника, лежит два десятка килограммов свежеиспеченных указов и документов, ждущих моей подписи. Но подписывать не читая я не буду. А читать не хочу. По крайней мере, сегодня. Сегодня я хочу побыть один дома, на Десятинной. Сегодня меня все достали. И особенно этот Поярковский. День получился длиннее обычного, он словно растянулся на неделю.

Я ослабил узел галстука. Позвал помощника и дал ему несколько указаний. Пускай теперь тут остается Коля Львович и дергает эту паутину за ниточки. Я устал. Я даже спать хочу больше, чем есть.

Но дверь открывается и пред мои очи является Коля Львович с озабоченным выражением лица.

– Господин президент, у вас сегодня ужин!

– С кем?

– С Майей Владимировной.

У меня нет слов. Точнее, они есть, но мне не хочется потом долго полоскать рот. Эти слова оставляют противное послевкусие. Я просто смотрю ему в глаза, и по моему взгляду наверняка понятно, что я о нем думаю.

– Сергей Павлович, это же у вас дома. Только полчаса. Она и так в плохом расположении духа. У нее в спальне проводка сгорела.

– Заменили?

– Нет, для этого нужен человек, способный не разглашать тайну, а за электриков я поручиться не могу.

– Тогда пусть министр энергетики лично меняет.

– Это ваше распоряжение? – уточняет Коля Львович.

– Да, – киваю я. – И еще, если завтра свет лампы будет снова дрожать, я с твоей Майей Владимировной больше никогда ни завтракать, ни ужинать не буду!

Глава администрации замирает в полном недоумении. Его гладко выбритый подбородок опускается.

– Иди-иди! – я указываю ему на дверь.

76

Киев. Апрель 1985 года. Вторник.

– Ты что? – Я удивленно смотрю Мире в глаза. – Там же сейчас грязи по колено!

– Но это очень важно, – повторяет Мира и обеспокоенно смотрит на мои польские полусапожки с разъехавшимися молниями. – Потом вернемся к нам, и я тебе их отмою!

– А самого меня кто отмоет?

– У нас есть горячая вода, – говорит она, а в глазах уже не просьба, а мольба.

– Ну да, – я все еще мотаю головой, – очередь из десяти соседей!

Но уже через пару минут я сдаюсь. И мы сначала заходим в гастроном, где она покупает на десять рублей колбасы, сыра, городскую булку за двенадцать копеек, коробку зефира. Она еще хочет купить барбарисок, но тут я ее останавливаю.

– А пить? – спрашиваю я. – Что пить он будет? Чем он будет колбасу твою запивать?

– А чем колбасу запивают? – В лице Миры вдруг прорезается что-то овечье, какая-то естественная, что ли, глупость.

– Хотя бы портвейном. Летом можно и пивом, но сейчас ведь зима!

Мира раздумывает несколько мгновений, потом мы подходим к винно-водочному прилавку. Она сосредоточенно пересчитывает мелочь на ладони, потом поднимает глаза и осторожно, с очевидным непонимаем дела водит взглядом по бутылкам. Здесь она беспомощна, как младенец.

– Вон ту, – показываю пальцем на бутылку. – Ту надо брать.