До Почтовой площади доезжаем на метро. Дальше пешком. Кулек с не очень сухим пайком несу я, осторожно обходя лужи на набережной.
На Пешеходном мосту все еще гололед и дует ветер.
Я иду и в мыслях чертыхаюсь. Просто не верится, что этот «турпоход» к Давиду Исааковичу окончится без жертв. И чего ей приспичило именно сегодня к нему идти. Ну хорошо, отец он ей. Но ведь сама сказала, что уже несколько лет они не виделись. Могла бы и до настоящей весны подождать.
– Слушай, а у него что, может, день рождения сегодня? – спрашиваю я, «прислушиваясь» правой рукой к весу сумки со съедобными гостинцами.
– Нет, – отвечает она.
Я, так и не избавившись от своей малоприятной озадаченности, поскальзываюсь и падаю. Правое бедро сразу начинает болеть. Хорошо, что успел сумку поднять, иначе старик действительно получил бы сухой паек.
Давид Исаакович больше чем удивлен. Он озадачен. Он всматривается в глаза дочери ищущим, суетливым взглядом.
– Что-то случилось? Мама заболела? – Его негромкий голос дрожит.
В землянке удивительно тепло. Я вижу, что вверху торец печки-буржуйки раскален. Рядом на полу – несколько поленьев, точнее – поленцев.
– Мы тут… – Мира смущенно подыскивает слова, водит взглядом, как утюгом, по землянке. Медленно и озадаченно. Останавливает взгляд на сумке в моей руке.
– Мы тут принесли кое-что. – Она забирает у меня сумку и протягивает отцу.
Он заглядывает внутрь, и снова какие-то вопросы начинают гнездиться в складках морщин на лбу и на висках.
– Сегодня какое число? – спрашивает Давид Исаакович.
– Четвертое, – отвечаю я.
В конце концов старик успокаивается и оживает. Начинает суетиться: еще бы, к нему в гости любимая единственная дочь пришла!
Мы выставляем снедь на стол. Нарезаем колбасу. Давид Исаакович выставляет три стакана и разливает портвейн.
Все вроде бы нормально, но меня все еще гложет сомнение. Не пойму я, зачем Мире захотелось в будний день по плохой погоде тащиться самой и тащить меня на Труханов остров. Но, впрочем, старик рад. Это тоже важно.
И вот, после первого прожевывания кусков докторской колбасы, после первого портвейнового тепла, разошедшегося сладковатым пощипыванием по рту, Мира вдруг возьми да и скажи:
– Папа, мы с мамой в Израиль едем!
Давид Исаакович сразу поперхнулся. Пришлось его раза три по спине ударить.
– Только ты не бойся, – тараторила Мира, пока старик приходил в себя, дыхание восстанавливал. – Там ведь, как в Крыму, море и горы. Нам там хорошо будет.
«Вот оно что», – понял я наконец смысл этого визита. И мне стало грустно.
Старик и Мира сидели молча, смотрели друг на друга. А я, чтобы забить чем-то свою грусть, жевал то сыр, то колбасу. Отпивал портвейн из стакана. Чувствовал я себя в этот момент лишним, ненужным. Ну прям как Иван Сусанин, который хотел вроде лишнюю копейку у поляков заработать, да заблудился. А потом наверняка себя тоже ненужным чувствовал.
Молчали они с Мирой минут двадцать. Потом старик выдохнул скорбно:
– Предатели вы!
Мира в слезы. Плечи вздрагивают. Мне бы ее утешать, да не хочется в их конфликте участвовать. Мне еще и понять трудно: кто из них мне ближе? Старик мне – как учитель, как отец, которого я не помню. Ну а Мира? И с ней мне хорошо. Временами даже очень хорошо. Она, конечно, в жизни немного сумбурная, неаккуратная. И чашки у нее дома всегда плохо вымыты. Но, может, это потому, что очередь на кухне есть. Кухня ведь, как и вся квартира, коммунальная. Раковины на кухне две, а жильцов человек десять. И каждый хочет посуду помыть.
– Мы тебе письма писать будем, – сквозь слезы обещает старику Мира.
– Куда? – Он окидывает взглядом свое жилище. – У меня же адреса нет! Сюда ни один почтальон не дойдет!
– А мы с кем-нибудь передадим!
Она смотрит на меня, а я уже представляю себе, как иду опять по покрытому гололедом Пешеходному мосту. Несу письмо или даже посылку. И сумка у меня почтальонская через плечо. Тьфу ты, думаю. Еще не попрощалась со мной, мне вообще ни слова про Израиль не сказала, а уже думает, что я ей курьером служить буду!
Давид Исаакович долго и задумчиво смотрит на меня, потом доливает в наши стаканы портвейна, поджимает нижнюю губу и, взяв стакан в руку, многозначительно кивает. Мол, прорвемся!
И тут меня пугает внезапная догадка: он, видимо, думает, что я все это знал, что я здесь, чтобы защитить Миру от его упреков. Он, должно быть, думает, что я с ней заодно!
– А может, все-таки останешься? – Я смотрю в заплаканные глаза Миры.
Она хочет ответить, но не может. Потом отрицательно мотает головой. Понятно, не останется.
Мы опять молчим, а за окошком землянки темнеет, и я уже представляю себе без всякого удовольствия наш обратный путь. В этом противном, мокром, пронизанном холодным ветром полумраке, с хлюпающей под ногами и внутри, в моих полусапожках, водой.
– Папа, – взгляд Миры наполняется мольбой. – Отпусти нас с мамой, пожалуйста.
– Езжайте, куда хотите. – Голос старика звучит устало. Смиренно.
– Правда? – Мира не верит своим ушам.
– Езжайте, – шепотом повторяет Давид Исаакович.
– Тогда напиши, пожалуйста, заявление! – Мира достает свернутый трубочкой листик бумаги и ручку. Протягивает старику.
Он щурит глаза, непонимающе глядит на дочь и снова на листик.
– Какое заявление?
– Ну, что ты нас отпускаешь и ничего против нашего отъезда не имеешь. Это для ОВИРа надо!
Давид Исаакович удивительно спокойно пишет под диктовку дочери заявление. И вскоре оно, снова свернутое трубочкой, исчезает во внутреннем кармане ее куртки с отороченным рыжим искусственным мехом капюшоном.
– Может, давай и я тебе заявление напишу, – не без издевки в голосе предлагаю я Мире на обратном пути.
– Ты что, сердишься? Думаешь, мне легко? Это мама хочет ехать. Уже все ее друзья уехали. Что же мне одной оставаться? Или сюда, к нему, в эту фронтовую землянку переезжать? Знаешь, сколько я уже ночей проплакала?
Ветерок морозит лицо. Несмотря на выпитый портвейн, я шагаю твердо, и мы доходим до Почтовой площади без падений и приключений.
– Жалко, что у нас только комната в коммуналке, – хнычет Мира. – Мы бы могли вместе ночевать.
Она оправдывается. Она не хочет, чтобы я плохо о ней думал.
– Можем ко мне, – говорю я. – Мать в командировке. В Днепропетровск уехала.
– Хорошо, – кивает Мира.
Особой радости я в ее голосе не слышу. Но мы едем ко мне, и я пытаюсь принять правильное решение: где нам с ней спать? На мамином диване в гостиной или же составить две кровати, мою и Димкину, вместе?