Слышал уже такое от одной женщины. Потому-то я и оказался в интернате, что она боялась нагрешить.
— Потому что мне было некуда идти.
Хорошо. Ладно, Аннели. Ради тебя — перемирие. Если он дал тебе спокойствие, я буду его терпеть.
— Кроме Рокаморы, я тут никого не знаю. Рокамора. Она перестала называть его Вольфом.
— И с уколом… Куда мне еще было идти?
— Я тебя тоже искал. Там, в Барселоне. Две недели искал.
— Мы в бункере сидели. На площади Каталонии. Целый месяц. Пока все не кончилось.
— Значит, ты была где-то рядом. Я мог тебя найти. Еще тогда. Сразу. Почему же я тебя не нашел?
— Не знаю. Может, было еще рано?
— А они… Пятьсот Третий? Бессмертные? Как они тебя достали?
— Когда все стихло, вылезла из бункера проверить. И напоролась. Рокамора меня отбил, его люди, но они все равно… Успели. А потом мы — в Европу. Морем.
— Почему тогда было рано? А?
Аннели гладит свой живот, морщится, кусает губу.
— Пинаются. Дерутся там, заразы. Хочешь потрогать?
Я мотаю головой. Нет сейчас ни малейшего желания прикасаться к этому существу — даже через Аннели.
— Слабо? — тихо улыбается мне она. — Ясно. Люди, конечно, не могли придумать более идиотского способа размножаться. Я в фильме «Чужой» последний раз такое видела. Смотрел в интернате?
— Нет.
— Зря. Понял бы, как я себя чувствую.
Мне становится глупо и стыдно. Я дергаюсь было — может, правда, дотронуться, сделать ей приятно? Но никак не могу себя перебороть.
— Рано, потому что тогда я еще с ним хотела быть. С Рокаморой. Потому что еще не поняла.
Уже, наверное, я могу это и не слышать. Мне достаточно того, что она позвонила — и что пыталась прозвониться все эти месяцы. Можно не объяснять. Я уже простил тебя, Аннели. А как иначе?
— Еще не поняла, какой была дурой. Вернулась к нему. Хотела забыть все. Как он меня сдал. Как врал. Думала, мы квиты: я ведь… ну, с тобой. Он ведь знал про… Про ребенка. Это другое, конечно, но… Хотела, в общем, заново все начать. С чистого листа. Нужно было просто, чтобы он сказал мне: ты и только ты. Больше никто. Никогда. Как тогда, с этих турболетов. Почему он может это сказать при десяти миллионах чужих людей и не может повторить это с глазу на глаз?
Я отворачиваюсь: мне трудно, зло и неприлично это слушать.
— А он… Когда мы выбрались, говорит: хочу с тобой по-честному, все… Я не злюсь на тебя, Аннели. Я тебе все прощаю. Ничего, что ты мне изменила. Ты молодая. У тебя кровь кипит. А я старик. Знаешь, сколько я всего повидал…
Мне хочется глаза выдавить этому Рокаморе. А ей надо договорить.
— Я решила, он канючит, чтобы я его утешила. Нет, что ты, ты совсем не старик. А он…
Аннели меняется в лице, елозит на своем матрасе, хватается за живот.
— Не надо больше. Тебе плохо? Позвать кого-нибудь?
— Надо. Когда-то давно, когда я был молодой, говорит он, у меня была девушка. Влюблен в нее был без памяти. Кончилось у нас плохо. По моей вине. Хотел ее вернуть, но было поздно. Это все в допотопные времена было, но я никак не могу ее забыть.
— Зачем такое рассказывать? — Я раздраженно цыкаю; я на стороне Аннели.
— Бинго. Я ничего не хочу знать про его бывших баб, их не было! А он отвечает: беда в том, что ты с ней — одно лицо. Когда я тебя увидел, решил, что это она вернулась на землю. Романтик херов.
Ее глаза лихорадочно блестят; она приподнимается в постели.
— Я тогда поняла, почему он меня по пыльной моде стричься просил. Шмотки какие-то странные подкладывал все время. Потому что любит не меня, а напоминание о какой-то своей бабе! Это именно то, что мне нужно было от него услышать! Я готова была все забыть — все! — но он должен был сказать мне, что ему важно быть именно со мной. Со мной, а не с чьим-то клоном!
Киваю. Язык не поворачивается.
— Прости. Тебе неприятно, да? Но мне нужно было тебе честно все сказать. Вот: я жалею, что тогда сбежала от тебя. Жалею, что поверила ему. Жалею, что не поверила тебе. Извини меня, пожалуйста.
— Нет… Нет. Как ты могла мне поверить? Бессмертному? После всего, что…
— Знаешь… — Она улыбается мне, ищет мою руку. — Я тебя никогда не боялась. Даже тогда, в тот день. Когда… Когда ты еще был в маске. Я знала, что ты мне ничего не сможешь сделать. И потом, когда ты меня из квартиры забирал. Я чувствую такое. И ты мне казался знакомым. С самого начала. Может, из-за голоса. У тебя голос такой… Близкий. Свой.
— А я тебя во снах видел. Глупо… Я тебе во сне… В общем, я тебе во сне признался в любви. После этой истории… Ну… Первой. Вижу тебя во сне… Кхм. Ладно, в общем.
— Во сне признался? А в жизни что? Сдрейфил? — Она смеется и морщится.
— Нет. Ну… Прямо сейчас надо?
— Давай прямо сейчас.
— Так. Хорошо. Ладно. В общем, я тебя люблю.
— И всегда любил? Скажи, что всегда. Пусть я буду дурой, что раньше не поняла.
— Ну… Когда я узнал… Про то, что ты на меня записала его… Я тебя убить, если честно, хотел. Я же не знал, что их там двое…
— Двое. — Она гладит себя по животу. — Не знаю только, мальчики или девочки.
— Понятия не имею, что с ними делать, — признаюсь я.
— Я тоже. Ничего, спросим у ребят. Тут у многих дети. Говорят, надо их просто любить.
— Просто?
— А я тоже тебя во сне видела. Часто. Пока тут была. Прикинь? — Она смеется. — Как будто мы с тобой живем в этом заповеднике с рекой, куда ты меня затащил.
— Это ты меня туда затащила! — протестую я.
— Только стены с экранами нет, и куда угодно можно пойти. И у нас дети.
— Хочешь, устроимся туда, когда родишь? — Я почти сам верю в то, что это возможно. — Или рванем куда-нибудь? Я ведь больше не Бессмертный, меня, наверное, выпустят.
— А куда?
— Не знаю. На остров какой-нибудь в Океании? Или, хочешь, в Панам?
— Я бы в Барселону хотела, — говорит она тихо. — Там так хорошо было.
— И мне.
— Это… Я в новостях видела… что ты открыл им ворота. Это… правда? Киваю. Собираюсь соврать — но киваю.
Хочу, чтобы сейчас ничего не было между нами, ничто не мешало друг к другу присоединиться, слиться — а ложь встрянет между мной и ею синтетической пленкой, не даст срастись.
— Я… Когда ты ушла… Мне хотелось… Чтобы ее не стало. Барселоны. Я ее полюбил — из-за тебя только. И когда… Я открыл. Я. Я идиот. Я злобный идиот. Мы могли бы туда поехать с тобой сейчас, если бы я не открыл.