А в общем, пропавшего толком и не искали – на одной шестой части суши закручивались такие дела, что остальные пять частей пребывали в паническом обалдении, и где уж тут помнить о каком-то майоре, пусть даже кавалере парочки экзотических орденов…
Сначала была боль – обжигающая, пронизывающая, залившая тело от корней волос до ногтей на пальцах ног. Боль стала столь невыносимой, что вдруг исчезла, оставив тело в полной одеревенелости, и Сварог, оцепеневший, скорченный, увидел, как сквозь окружающий мрак проступают смутно-голубые и смутно-алые линии, наливаются красками, становятся ярко-синими и ярко-алыми, продлеваются, простираются в беспредельность, выгибаются, закручиваются в спирали, синусоиды и кривые, и все это – лишь крохотная часть заполнившего необозримую Вселенную необозримого переплетения.
Он попробовал закричать, но не смог зачерпнуть и глотка воздуха. Правда, и удушья он не ощущал. Тело просто-напросто стало камнем, в котором жило только сознание. Одного он не мог понять: это его несет вдоль разноцветных линий (к синим и алым незаметно добавились зеленые и фиолетовые), кружа и вращая, – или он висит неподвижно посреди этой загадочной необозримости, а разноцветные линии водят во-круг затейливые хороводы? Как бы там ни обстояло, головокружения он не ощущал. Но что он вообще ощущал? Что это не может быть сном, что он прекрасно помнит все предшествующее… И только.
Следовало бы испугаться, но этот то ли полет, то ли висенье посреди кружащейся разноцветной паутины тянулись так долго, что Сварог, как ни удивительно, не испугался, а заскучал. Он долго ругался, но истощил изобретательность и все старые запасы, пробовал читать стихи, но исчерпал боезапас еще быстрее, потому что ругаться гораздо проще, нежели вспоминать стихи. Принялся мысленно разбирать – в строгой последовательности и до последнего винтика – сначала «макаров», потом «манурин» МР-73 «Комбат», но запутался в винтиках, плюнул мысленно…
Мысленно?! Нет, самым натуральным образом. Губы шевельнулись, с языка сорвалась слюна и канула во мрак ртутно сверкнувшим комочком. Сварог осторожно вздохнул. Дышалось. Теперь можно было и кричать, вот только зачем? Он протянул руку, попытался коснуться оранжевой (уже появились и такие) линии.
Руку плавно отвело в сторону. Линии вокруг стали шире, напоминали ленты, и с них срывались искры того же цвета, словно высекаемые невидимым ветром, угасали в черноте, и это прибавляло уверенности, что движутся все же линии, а сам Сварог висит неподвижно.
Насколько он помнил, Бог в такой ситуации воскликнул: «Да будет свет!» Однако Сварог чувствовал, что эпигонство здесь неуместно – на всякий случай стоит воздержаться, – а из исторических афоризмов годится лишь краткий и энергичный, изреченный наполеоновскими гвардейцами при Ватерлоо.
Тут его начало кружить, словно насаженного на булавку жука – вокруг булавки, то по часовой стрелке, то против, то вовсе уж небывалыми виражами, и стало ясно, что движется все-таки он. Линии стягивались в сужавшуюся воронку с радужными стенами, где темноты убавилось настолько, что она сама стала лишь узенькими угольно-черными лентами, и в эту воронку засасывало Сварога.
И втянуло головой вперед. Показалось даже, будто воронка явственно булькнула, цинично и торжествующе. И дальше его несло сквозь серо-белесоватую мглу, кувыркая, швыряя и подбрасывая, тыкая под ребра – то чем-то тупым и твердым, то чем-то мягким, упруго поддававшимся, а вокруг мелькали цветные пятна и смазанные силуэты то ли предметов, то ли живых существ.
Хлынул звук – словно врубили клавишу. Выло, свиристело, ухало, скрежетало. Щемяще нежные ноты, обрывки песен на непонятном языке, чудесные мелодии перемежались с отвратительным хрупаньем и волчьим воем. Звук накатывал тугими волнами, уши и мозг едва это выносили.
Потом его швырнуло, бесцеремонно приложило в твердо-упругую поверхность – затылком, лопатками, всем телом. И на этом, кажется, полеты окончились, он стал неподвижен. Вокруг царила темнота, поодаль светились силуэты, отдаленно напоминающие человеческие, – светились бледным, призрачным гнилушечьим сиянием.
Сварог шевельнул руками, ногами, приподнял голову. Казалось, совсем близко, всего в нескольких сантиметрах над ним, висела неощутимая плита, чуточку поддававшаяся, но тут же замиравшая броневым листом. Ветвистые фиолетовые молнии, шипя и свистя, сорвались откуда-то сверху, впились в лицо, в голову, в грудь, он дернулся, заорал, но тут же осознал, что никакой боли не испытывает. Страха не было, крепла злость. Он понимал, что его вновь настигли невероятные странности, что это наяву и он заброшен неведомой силой неведомо куда, неведомо зачем. И не было ни сил, ни желания ни пугаться, ни удивляться. Сварог перешел в какое-то иное, не прежнее состояние души – попросту воспринимал окружающее как оно есть, и не более того. Хотя воспринимать особенно и нечего, окружающее не баловало его впечатлениями. Только темнота и маячившие вокруг немые силуэты, походившие молочно-белесым цветом на бледные поганки. Небогато и скучно, даже уныло. Но была во всем этом некая мрачная неотвратимость, убеждавшая, что это – всерьез и надолго. Отчего-то Сварог был в этом уверен. И почему-то ничуть не грустил по этому поводу. Но и не радовался – чему, Господи? Ничего пока не произошло…
Силуэты шевельнулись и словно бы подступили ближе. Сварог дернулся – невидимая преграда держала по-прежнему, равнодушно и надежно. – Скажи свое имя, – услышал он голос, самый обычный, тусклый и равнодушный до бесполости. Сварог шевельнулся. Все это было всерьез, окружающее проявляло признаки чего-то разумного, разговаривало с ним членораздельно, одним словом, вступало в игру, в какие-то отношения, а в любой игре есть игроки – и есть спортивный инвентарь. Каковым Сварог становиться никак не хотел. Пусть и не прятал в рукаве пока что никаких козырей, даже правил игры не знал.
– Воспитанные люди сначала представляются сами, – сказал он в темноту.
– А если они хозяева? – бесполым голосом спросила темнота.
– Тем более, – сказал Сварог.
И зажмурился, охнув, – темнота полыхнула багровыми языками пламени, огонь был со всех сторон, жар стягивал кожу, вот-вот, казалось, затрещат и вспыхнут волосы, займется одежда. Это было страшно. Но Сварог, подергавшись в тщетных попытках освободиться, очень скоро определил: огонь словно бы замер на некоем рубеже и дальше не распространяется. Лицо и руки пекло, часы с браслетом охватили запястье жарким кольцом, один нательный крестик на цепочке приятно холодил кожу. Но пламя не переступало границы. Прищуренными глазами Сварог наблюдал колыхание огненных языков вокруг. Багрово-золотистые, они сплетались и дергались, вздымались и опадали и отчего-то ничуть не походили на вырвавшийся на волю пожар. Скорее, на дерганье и ломанье марионетки, управляемой ловким и умелым кукольником. Их пляска не повторялась механически – но и кукла в сноровистых руках способна на многое и может показаться живой дикарю, ни разу в жизни не видевшему марионеток. Так вот, огонь был мертвый, как марионетка.