— Не ходите туда — поляки там! — испуганно закричали они, показывая в конец улицы.
Свернули в первый же проулок, но, не пробежав ста шагов, уперлись в какие-то ворота — дальше хода не было, а позади с гиканьем, пришпоривая коней, выносились в проулок всадники!
Спастись от них не было никакой возможности... Один из красноармейцев, бросив под ноги винтовку, вскинул вверх руки.
— Ах ты, контра! — свирепо рявкнул Паша-кочегар.
Да вдруг, отойдя на шаг и громко крякнув, ударил в ворота плечом, вышиб доску, — толкнул в дыру Валериана Христофоровича с Мишелем да прыгнул туда сам. Всадники наскочили, расшиблись о ворота, затоптались за ними, изрубили замешкавшихся красноармейцев, выпалили несколько раз наугад... Но в дыру никто не сунулся, как видно, боясь напороться на пулю.
— Туда!..
Снова побежали, задыхаясь и обливаясь потом.
В одном месте, вовремя заметив опасность, затаились, а как поляки прошли мимо, вновь побежали.
Да, видно, от судьбы, как ни спеши, не убежать!..
Уж почти когда думали, что спаслись, на самой окраине, откуда был виден спасительный лес, они наскочили на отряд поляков, да по-глупому так, выкатившись им под самые ноги!
— Стой! Бросай оружие!..
Сопротивляться было бесполезно — поляков было два десятка, а их всего трое. Мишель переглянулся с Пашей-кочегаром и в сердцах отбросил револьвер, в котором уж не оставалось патронов.
К ним подъехали, обступили, обшарили, связали руки веревкой.
Так вот он каков, плен!..
Поляки, съехавшись вместе, о чем-то переговаривались, смеялись, поглядывая искоса на пленных, видно, решая, что с ними делать — то ли с собой вести, то ли здесь же порубать саблями, как рубали пленных поляков красноармейцы.
Мишель вдруг вспомнил того маленького, лупоглазого полячонка, которого убил штыком конвоир. Подумал — теперь, верно, и их так же!.. Что ж — справедливо, ведь он тогда, наверное, мог защитить его!..
Что-то тихо лязгнуло.
Один из поляков потянул из ножен шашку.
«Будут рубить! — отчетливо понял Мишель. — Зачем им возиться с их конвоированием, зачем кормить, поить, охранять. Так вот — проще!..»
Да будто увидел кучи раздетых, синих, изрубленных тел, что встречал вдоль дорог, и припомнил слова корреспондента Бабеля, который говорил, как все здесь, на войне, ожесточились.
Ну и ладно — не просить же пощады!..
Да и не пощадит их никто!
На войне — как на войне!..
Дождь, все дождь и дождь — уж сколь дней в Москве льет — не кончается... По мостовым уж не ручьи — реки бегут, стены домов промокли, потемнели, черные глазницы окон косыми струями иссечены. Будто вымерло все. Но коли хорошенько приглядеться, то за струями угадываются чьи-то припавшие к стеклам лица. Кто-то не спит — кого-то ждет...
Да вот и здесь — ждут... Светлое пятно лица в переплете рамы — недвижимое, будто заставшее. То подле окна в гостиной, занавеску откинув, стоит Анна. Каждый день стоит, как только дочь свою приемную Марию спать уложит. Все стоит и стоит...
А на улице все дождь и дождь... И — никого!
Бум-м...
Бум-м...
Бум-м...
Протяжно бьют настенные часы. Девять...
Что там?.. Показались, идут по проулку три фигуры, подходят к самым домам, задирая головы, долго глядят на сбитые, покосившиеся, покореженные номера домов. Не иначе какой-то адрес ищут...
Уж не их ли?
Встрепенулась Анна, крепче к стеклу прижала. Загадала — коли мимо не пройдут, значит, все хорошо будет.
Загадала — да ошиблась...
Не прошли они мимо — но только лучше от того не стало!
Пяти минут не прошло, как в дверь негромко стукнули.
Они!..
Мгновение стояла Анна, шевельнуться боясь, — после вскинулась, метнулась, побежала к двери, не в силах сердце унять.
Да полноте, может, это соседи или кто дверью ошибся?.. Но бежит Анна, собой не владея, о мебель ушибаясь, — а ну как это от Мишеля весточка долгожданная?
Проснулась, спрыгнула с кровати, выбежала босиком в коридор Маша. Спросила, глазенками хлопая:
— Кто пришел?
— Никто, ступай немедля спать! — прикрикнула на нее Анна.
Вновь стук.
— Кто там?!
— Нам бы Анну Фирфанцеву.
Теперь уж сомнений не осталось — срывая ногти, Анна нащупала, скинула щеколду, вслед за ней цепочку, распахнула настежь дверь.
На пороге насквозь мокрые военные — то ли солдаты, толи офицеры, не понять.
— Вы Анна Фирфанцева?
— Что... что с Мишелем?.. Вы от него?!.
Выступивший вперед военный стащил с головы башлык, обтер лицо рукой.
От него — вдруг отчетливо поняла Анна. Ну что он тянет?
— Мишель жив?.. Да не молчите же — говорите!
Но молчит военный, глаза пряча.
Враз подкосились у Анны ноги.
— Вот, — сказал военный, протягивая какую-то бумагу.
Бумага серая, казенная, на бумаге синяя размытая печать.
— Что здесь? — с тревогой спросила Анна, боясь читать и отодвигая от себя бумагу.
— Вам прочесть?
Кивнула.
Военный вытащил из кармана, нацепил на нос очки, прочел монотонно, по складам:
«Реввоенсовет Западного фронта извещает, что Фирфанцев Мишель Алексеевич погиб в борьбе за победу мировой революции, будучи зверски зарублен белополяками...»
И подписи:
Предреввоенсовета...
Комиссар...
Прочитав, протянул бумагу.
— Убит? — побелевшими губами тихо спросила Анна.
— Так точно, — кивнул военный.
— Это верно, это не ошибка?!
— Никак нет, — вновь повторил военный. — Сам лично наблюдал героическую смерть товарища Фирфанцева от рук белогвардейской сволочи, по какому поводу направлен теперь в Москву.
— Как... как все это было? — глухо произнесла Анна.
— Известно как — поляки фронт прорвали да станцию и город захватили, много наших порубили. И вашего мужа, с товарищами — тоже. Я так скажу — звери те белополяки, а не люди — стрелять их всех надобно!
Почернело у Анны в глазах, качнулся, поплыл из-под ног пол.
— Вам что... плохо? — забеспокоился военный.