— Это не так, — покачал головой Мигель. — Я не погубил его, меня постигла та же участь. Его дела и мои дела пострадали вместе.
Она окинула взглядом его одежду, возможно немного засаленную, но хорошо сшитую.
— И что вам от него нужно?
В ее вопросе не было страха или даже беспокойства. В нем звучало любопытство, причем живое любопытство. Она подошла к Мигелю так близко, что он почувствовал ее сладкий женский аромат.
— У меня безотлагательное дело — оно не может ждать до завтрашнего дня.
— Думаю, вы вскоре обнаружите, что Распхёйс не столь либерален в отношении посетителей, как наши музыкальные салоны, — сказала она со смехом.
— А я думаю, — сказал Мигель с бравадой, удивившей его самого, — вы обнаружите, что любое здание открыто в любое время, если у вас есть подходящий ключ.
Клара повернула голову и посмотрела так, чтобы Мигель понял: ее восхищает такая твердая решимость. Ей явно нравились сильные мужчины. Если Иоахим и был когда-то таким, то давно растерял свою силу, позволив неприятностям свести на нет его мужественность. Тем больше сочувствия вызывала такая утонченная женщина.
— Я должен идти, — сказал Мигель, осторожно высвобождая руку. — Надеюсь снова вас увидеть, — сказал он, чтобы сделать ей приятно.
— Кто знает, что нам уготовано в будущем? — опустила голову Клара.
Мигель шел уверенной походкой мужчины, который знал, что мог бы взять женщину, но предпочел этого не делать. Однако, если Иоахим будет продолжать испытывать терпение Мигеля, если он будет продолжать оскорблять и мстить, Мигелю, возможно, ничего не останется, как вновь искать встречи с Кларой. Если ему придется подбросить кукушонка в несчастливое семейное гнездо Иоахима, тогда будет видно, кто отомстил, а кто остался в дураках.
Расположенный на Хейлигевег, узкой улочке, идущей на север от канала Сингел, в старом центре города, Распхёйс стоял как памятник тому почтению, с которым голландцы относятся к труду. С улицы, мощенной старым булыжником, он мало отличался от других больших домов — тяжелая дубовая дверь, на фронтоне изображение слепого правосудия и двух узников в кандалах. Мигель какое-то время разглядывал фронтон в сумерках. Скоро совсем стемнеет, и у него не было желания разгуливать по городу без фонаря, а тем более оказаться одному на такой старой, полной призраков улице, как Хейлигевег.
Мигель постучал в дверь три или четыре раза, прежде чем угрюмый человек с лоснящимся от жира лицом открыл верхнюю створку. Ослепленный светом свечи, Мигель сел на стоящую позади него скамью, а привратник стоял и хмуро смотрел на него — низкорослый, но широкоплечий и с толстой шеей. Большая часть его носа была отрезана, и, по-видимому, совсем недавно, и воспаленная кожа блестела в тусклом сумеречном свете.
— Что вам надо? — спросил он с такой невероятной скукой, что едва заставлял себя шевелить губами.
— Я должен поговорить с одним из заключенных, находящимся здесь.
Мужчина фыркнул и издал какой-то булькающий звук. Кончик его носа еще больше заблестел в свете свечи.
— Они не заключенные. Они кающиеся. И существуют часы, когда можно и когда нельзя навещать кающихся. Сейчас нельзя.
У Мигеля не было времени на чушь. Он спросил у себя, что бы сделал Очаровательный Петер.
— Отчего же не проявить гибкость в отношении этих часов? — предложил он, зажав между большим и указательным пальцами монету.
— Думаю, вы отчасти правы. — Привратник взял монету и открыл дверь, впуская Мигеля.
Парадный зал никак не вязался с ужасами, творящимися внизу. Пол был выложен тяжелой керамической плиткой в шахматном порядке, несколько арок по обеим сторонам отделяло вестибюль от приятного внутреннего дворика. Его скорее можно было принять за сад перед каким-нибудь богатым особняком, чем за преддверие злополучно известного работного дома.
Мигель немного слышал о том, что на самом деле происходит за этими стенами, и то, что он слышал, свидетельствовало о жестокости: бродяг и нищих, ленивых и преступников — всех держали вместе и заставляли выполнять тяжкую работу. Самых неисправимых заставляли пилить рашпилем бразильское дерево, чтобы извлечь из самой сердцевины красную краску. А тех, кто не хотел выполнять эту работу, кто отказывался трудиться, ждала еще более суровая участь.
Говорили, что в Распхёйсе внизу была камера, которую называли Камерой утопленников. В нее бросали тех, кто не хотел работать. Комнату, в которой были насосы, наполняли водой. Заключенные могли спасти свою жизнь только трудом. Те, кто не мог откачать воду, погибали. Те, кто приучался ценить тяжелый труд, выживали.
Мигель последовал за голландцем, напрягая слух, чтобы услышать звук хлюпающей воды, вниз по холодным каменным ступеням и попал в камеру не самую приятную на вид, но непохожую на каземат ужасов. Пол был земляным, из мебели — несколько деревянных стульев и старый стол, у которого недоставало одной ножки.
— Кого вы ищете?
— Его зовут Иоахим Вагенар.
— Вагенар. — Голландец засмеялся. — Ваш приятель уже успел тут прославиться. Его заставляют пилить рашпилем, даже когда остальных отпускают на ночь, и, если он не исправится, в ближайшее время его ждет Камера утопленников.
— Я знаю, он тяжелый человек, но мне необходимо с ним поговорить. — Мигель вложил еще одну монету в руку голландца — колеса требуют смазки.
Привратник поставил свечу на грубый деревянный стол.
— Поговорить с ним? — переспросил он. — Это нельзя. Существуют часы, когда можно навещать, и часы, когда нельзя посещать. Прошу прощения, что забыл сказать вам это раньше.
Мигель вздохнул. Он напомнил себе, что деньги ничего не значат. Через несколько месяцев он будет смеяться над этими незначительными расходами.
Он полез в карман и извлек последнюю припрятанную монету: пять гульденов. Безносый голландец положил ее себе в карман и вышел из комнаты, заперев ее снаружи. Мигель похолодел от ужаса, а когда прошло более четверти часа и за ним никто не пришел, он начал думать, что попал в ловушку. Но потом он услышал, как отпирается дверь, и в комнату вошел голландец, толкая в спину Иоахима.
С каждым разом Иоахим выглядел все хуже. Со времени их последней встречи он потерял вес и выглядел болезненно худым. Его руки и лицо были испачканы красным от пиления бразильского дерева, и он был скорее похож на убийцу, чем на кающегося в исправительном доме.
— Вы не возражаете, если я буду присутствовать при вашем разговоре? — сказал голландец. — Я должен быть уверен, что здесь не произойдет ничего неподобающего.
Мигель возражал, но сразу понял, что удалить привратника из комнаты не удастся, и просто кивнул.
— Чем обязан вашему визиту, сеньор? — Голос Иоахима звучал ровно, лишенный какого-либо сарказма. Он играл в официальную вежливость.
— Мне нужно знать, что вы сообщили маамаду. Вы послали записку? Вы таким образом общаетесь с внешним миром? Мне нужно знать.