Светало.
Данилка нашел нужное место, въехал в лес и какое-то время таращился на деревья, пока не увидел медвежью харю. Она тупо глядела в просвет между стволами — на могилу кладознатца.
— Ну, довольна? — спросил Данилка.
Пока еще руки не были заняты поводьями двух заводных коней, он, как Семейка, с седла залез на дерево. Правда, ему было труднее — он прихватил с собой деревнинскую пистоль. И, примерившись, принялася срубать с дерева приколоченную харю.
Видать, она и впрямь торчала тут со шведского времени — в три удара парень избавил дерево от этого сомнительного украшения.
Прыгать сверху в седло, как Семейка, он побоялся — еще отобьешь себе, чего доброго, наиважнейшее. Но дал себе слово, что и эту науку освоит.
Когда он с конями вернулся, скоморохи прощались с конюхами. Были у них какие-то надежные люди в Ростокине — туда они и собрались, там и решат, как быть дальше. Может быть, даже, не заходя в столицу, двинутся к Ярославлю или иному городу, к той же Вологде, во всяком случае — на север…
— Больше с кладознатцами-то не связывайтесь, — поучал Тимофей. — А то вдругорядь вас выручать придется.
— Да какой из Гвоздя кладознатец! — воскликнула Настасья. — И не за кладом мы шли! Мы его самого заместо клада закопать хотели!
— Рыла свинья тупорыла, белорыла, весь двор перерыла, вырыла с полрыла! — вдруг звонко зачастил Третьяк, а Филатка ответил ему еще звонче, еще бойчее:
— Свинья тупорыла, весь двор перерыла, вырыла полурыло, до норы не дорыла!
— Бр-р! — невольно встряхнулся Данилка, а Тимофей махнул рукой — чего, мол, со скоморохов возьмешь: святое дело, кладоискательство, и то извратили, обсмеяли…
— Ну, прощайся, свет, с кумой, — сказал Семейка.
Данилка соскочил с Голована.
Настасья подошла совсем близко — казалось, еще шаг, и к его груди припадет. Остановилась, поглядела в глаза, губы чуть приоткрылись…
И у него тоже!..
— Знаешь что, Данилка? — сказала Настасья. — Тебе усы поскорее отрастить нужно. Вот те крест — нужно!
— Сам знаю, — буркнул парень.
Усы с бородой расти пока что не желали, и будь он хоть малость попригожее лицом — на конюшнях задразнили бы красной девицей.
— Ничего ты не знаешь! Ты рожу свою последний раз когда видел?
— А чего на нее глядеть?
— Да уж… — Настасья прищурилась, и Данилка понял, что сейчас будет сказано ехидное словечко. — На твою рожу и санникам, поди, глядеть опасно — с перепугу биться начнут, оглобли поломают. А вот отрастишь усы…
— Да сдались тебе мои усы!
— …и девки тебя любить будут!
Она усмехнулась.
— Нужны мне больно эти девки… — соврал Данилка.
— Постыдился бы! — явно намекая на Федосьицу, упрекнула она. — У тебя, куманек, рожа кривовата. А коли отрастить усы да по-умному их подстричь, то они эту кривизну уберут.
— Это как — кривовата?
Данилка и впрямь гляделся в зеркало или в воду так редко, что от раза до раза успевал забыть собственный образ.
— Малость набекрень, — объяснила Настасья. — Ну, недосуг мне с тобой. Еще раз — за помощь благодарствую! Прощай, куманек! Гляди, когда вернусь — чтоб усы были!
Она отступила и, пятясь, глядела ему в глаза, и вдруг зачастила пронзительным скоморошьим говорком:
— Вейся, усок, завивайся, усок! То не беда, что редка борода: был бы ус кольцом — обнялась бы с молодцом!
— Да будет тебе! Разгулялась! — с беспокойством молвил Третьяк. — Спасибо вам, люди добрые! Лучка, Филатка, кланяйтесь, да и поедем себе подобру-поздорову!
— Делом бы лучше занялись… — Озорной громко вздохнул, понимая, что скоморохи неисправимы, и с высоты конского седла перекрестил ватагу.
В Москву въехали на рассвете. Деревнин звал было к себе, но Озорной так на него глянул — подьячий все понял.
Семейка предложил одно местечко — кто-то из его дальних родственников зерном торговал, так по летнему времени амбары пустыми стояли. Поехали туда, забрались незаметно в амбар, завели туда лошадей и тележку с лежащим Желваком и наконец-то по-настоящему сняли крышку с котла.
— Опись составить надобно, — строго сказал Деревнин. — И, с ней сверяясь, делить.
— Опись — это всегда полезно, — шепотом согласился Богдан.
Колену малость полегчало — всю дорогу Желвак растирал его до жара.
— Заодно и поглядим, что Бог послал! — согласился Озорной.
Чернильница у Деревнина, как всегда, болталась на поясе, он так к ней привык, что, наверно, только в бане и расставался. Перо и бумагу подьячий тоже с собой всегда имел. За писца посадили Семейку. Подстелили епанчу и начали…
— Ну, благословясь! — Деревнин сунул руку в котел и стал вытаскивать, что попадалось. — Крест золотой с мощами, на нем три бирюзы, да два червца, да два жемчуга. Далее — в коробочке серебряной… Погоди…
Он принялся считать перстни, а конюхи зачарованно на них глядели.
— Тридцать один перстень с алмазами, а иные с яхонтами и с бирюзами. Да две запоны золотые, в одной, погоди…
Он поднес запону поближе к глазам.
— Мужик с бабой, что ли? Пиши — два человека, а в другой — птица, и обе с жемчугом… Еще — пуговицы жемчужные бурмицкие…
— Сколько? — спросил писец.
— Пиши — мешок, — подьячий выложил на епанчу мешочек фунта на полтора. — Рукавки замшевые, подложены горностаем, по запястьям шито золотом с шелками, по узору низано жемчугом…
— С боярина какого, поди, сняли, — заметил Богдан. Вроде и горло у него стало отпускать.
— Часики… — Деревнин внимательно разглядел находку. — У них гайтан и кисть серебряные, ворворка жемчужная.
— На шее, что ли, носить? — удивился Данилка.
— Сдается, что так. Ну, как в сказке — три пуда жемчуга! Все это добро до обеда не счесть…
Деревнин потянул за край и вытащил что-то вроде куска белой бугорчатой ткани.
— Ожерелье жемчужное! Пиши — в два вершка шириной, низано в рефид, четыре пуговицы золотые… Или золоченые? Не разобрать. Еще ожерелье, еще… И с изумрудами! Ворворки жемчужные — с девичьих косников или с боярских стульев, не понять…
— Откуда у инокинь дорогие косники? — спросил Данилка. — Им же не подобает.
— Им-то не подобает, да тот, кто их порешил, мог в котел и другой своей добычи подсыпать, — объяснил подьячий.
— Видать, те налетчики обет дали — брать лишь жемчуг! — догадался Богдан. — А что? Не так уж и глупо.
— А тут уж чуть ли не россыпью, — заглянув в котел, заметил Семейка. — Доставай, Гаврила Михайлович!