Сотник понял, о чем речь.
— Били в грудь, не в спину. Кабы он заметил, что на него человек бросился, то завопил бы. Выходит, метнули в него нож-то из-за угла. Пойдем отсюда, позову еще людей. Андрюшке, когда найдем, образ твой велю выменять — кабы не ты, пропадать ему в этих норах. Они тут с тех времен, когда Казань ханской была…
— А на что хану те норы? От кого прятаться? — спросил Данила. — Коли он тут хозяйничал?
— А война? Осада? Думаешь, за что башню Тайницкой зовут? Тайник от нее к воде шел, — объяснил сотник. — А ведь сперва велено было звать Никольской. У вас на Москве тоже в Кремле, поди, Тайницкая башня есть?
— Имеется, — согласился Данила. — И от нее тайник к реке есть, чтобы в осаду воду брать. Только его давно строили, теперь уж того места не сыскать, где он выходит.
— Ну, и у нас был! У вас — к реке, у нас — к ключу! Ключ глубоко открылся, над ним — колодезь, так тайник от башни к колодезю под землей вел. А как царь Иван Казань брал, при осаде его воеводы додумались этот тайник взорвать, чтобы Казань воды лишить. И взорвали. Потом же он никому сто лет не был нужен. И вон — гляди ты, понадобился ворам, татям!
— Выходит, от башни тайник начинался? А не от ханского дворца? — уточнил Данила.
— Да кто его теперь разберет! Статочное дело, что вел от дворца через башню. Ведь первым делом хана с двором и с женками водой снабжали, — отвечал сотник. — А потом он уж никому не был нужен.
Они выбрались из подвального яруса Тайницкой башни в первый надземный и вышли наружу.
— Ступай, конюх, теперь без тебя справимся, — велел сотник.
Данила вдохнул побольше воздуха, показавшегося после подземелья особо вкусным и свежим. Поднял лицо к ночному небу, увидел огонек на высокой башне…
— А точно ли, что ханская женка оттуда спрыгнула? — спросил Данила, показав на башню.
— Сам ты, конюх, с ума спрыгнул, — отвечал Михайла Ефремович. — Башня уступчатая, что же — она с уступа на уступ, как коза, вниз скакала? Вот разве что ветер был сильный — так ее сразу подхватило и в сторону снесло.
Данила пожал плечами, как бы отвечая — дело давнее и темное.
— Башня уже при нынешнем государе достроена, сторожевая она, — пояснил сотник. — Раньше-то тут неприятеля и с минарета высмотреть могли, а как царь Иван Казань взял, минареты порушили — то и вышло, что свою башню ставить надо.
— Какой же тут неприятель?
— А мордва, а башкиры, а луговая черемиса? Недогляди — встрепенутся. Бунташные народы… Ну, ступай, Господь с тобой.
Данила усмехнулся — прав, выходит, Богдаш. Сотник же быстро пошел прочь, высоко держа факел и помогая себе посохом, а нечаянного помощника оставив в потемках. Пошел туда, где негромко гомонили стрельцы, снаряжая конных к воротам.
Стоило Даниле задуматься — а как же пережил всю эту суматоху Богдаш? — товарищ и объявился.
— Эй, Данила, эй… — раздалось из покрывавших развалины кустов, покрытых молодой, еще полупрозрачной зеленью.
— Вылезай, — сказал, повернувшись на голос, Данила.
— Что там было-то? С кем ты про ханских женок толковал?
— С сотником стрелецким. А было… Тати, что в подземной тюрьме сидели, сбежали. Кто-то к ним через старый забытый тайник пробрался, одного сторожа убили, другой, не знаю как, в подземных норах заблудился. А они, воры, так и ушли.
— Ты-то тут при чем?
— А я с девкой был, и мы голос из-под земли слышали, — Данила, вспомнив Дунин испуг, рассмеялся. — Так это он и был, тот сторож, что по норам лазит! А ты со своей?
— А мы, брат Данила, как услышали — затаились! Знаешь, как мыши под веником! Данила, а ты-то успел? — и Богдаш подтолкнул его локтем в бок.
— А ты?
— Мы — успели!
— И мы — успели!
Им сделалось весело — в подземелье лежал покойник, стрельцы неслись к воротным сторожам — проверять, не ушли ль воры прямо ночью, сотник наверняка спешил к воеводе — докладывать про безобразие, но им было весело, потому что жизнь продолжалась, молодцы успели отведать запретного плода и даже то, что обе девки с перепугу сбежали, их не печалило.
— В которую сторону нам возвращаться-то? — спросил, отсмеявшись, Богдаш. — В подклете нам, поди, толком и не постелили, может, войлок на пол бросили — и ладно. Ишь, как занятно получилось. Есть о чем нашему дьяку доложить — здешний воевода-де на подземные лазы рукой махнул. А там, под посадом, Данила, не только что понакопано — и природные пещеры есть. Коли у кого хватит ума подослать лазутчиков — тому и осаждать город незачем…
Они прошли Большой улицей, на которой и слепой бы не заблудился, прошли открыто — не было нужды прятаться, и добрались до воеводина подворья, и кто-то указал им нужное строение.
Оно освещалось лишь лампадкой, что висела на трех цепочках перед темным образом в углу. Данила, вспомнив, подвел Желвака к свету и показал свою добычу.
— Гляди, что я там подобрал.
— Данила! Да это ж джерид! — спохватившись, Богдаш заговорил тише. — Помнишь, Тимофей толковал — тебе-де джид персидский надобен? У самого нет, а тебе, вишь, надобен. Ну вот — начало положено, один джерид имеется.
Данила честно забыл Тимофеев совет, и Богдаш напомнил.
— Вроде ножен, слева на пояс вешать, и туда три таких ножичка воткнуто, рядышком, а то и четыре, черенки наружу, лезвие спрятано. Выдергивать удобно и метать. Ножички — джериды, а все вместе — джид. Гляди ты, бирюза… Кто ж там, под башней, бирюзой-то разбрасывается?
— А кто его знает… — Данила задумался. — Вот ведь как ловко — по тайнику до подземной тюрьмы дошли… Может, и наш Кремль так же под землей весь норами изрыт?
— Ты джерид припрячь-то, — посоветовал Богдаш. — Еще два таких же сыщешь, да и ножны к ним — и будешь при оружии! Да и при каком!
Но Данила никак не мог успокоиться.
— Коли и у нас ход от Тайницкой башни начинается, то куда же он вести может? К государевым хоромам?
Вроде не первый год Данила жил в самом Кремле, однако очень редко называл его «нашим», хотя и оршанский свой дом тоже такого титула больше не удостаивал.
— Ходы давно, еще до поляков, понарыли, — отвечал Желвак. — Поди знай, где точно стояли те хоромы. И спать ложись! Сколько верст в седле отмахал, да потом коней обиходил, да девку осчастливил, и все тебе неймется — подземные норы подавай…
Но сам втайне был доволен — воспитанник вел себя именно так, как и следовало молодцу, тем более — государеву конюху.
* * *
Допросов Стенька не любил.
Как человек, изведавший батогов, он осознавал, что виска и кнут ката — еще куда страшнее. После батогов встряхнешься — да и пошел, а кнут твою же спину на ремни нарежет, а после виски не всякая бабка и руки вправит. По должности ему полагалось быть при пытке лишь в тех случаях, когда он сам был свидетелем и ставился на одну доску с возможным преступником. Всякий раз после такого дознания Стенька старался основательно напиться. А вот Деревнину приходилось видеть такое гораздо чаще. Вроде бы и мог привыкнуть, и, сдается, привык, и еще подбадривал ката, когда на дыбе висел ведомый вор или убийца.