— Так скажи мне, Яков Григорьевич, сделай милость, где вы моего ярыгу изловили? И с чего вдруг — слово и дело государево?
— Это он сам закричал, — принимая полуполтину, объяснил сотник. — А кабы не закричал — быть бы ему на том свете.
— Гаврила Михайлович! — едва не заскулил Стенька. — Вели, чтобы мне хоть ведро воды принесли! На мне глина обсыхает, я потом ввек не отмоюсь!
— Засохнет да и обсыплется. Так ты говори, Яков Григорьевич.
— Знаешь, под Кремлем несколько труб проходят, по ним сточные воды в реку сливаются. Вот он из такой трубы-то на берег и выполз. Она за башней под застенком проходит и возле самой воды открывается. Стрельцы сверху заметили, закричали, прицелились в него. Он возьми да и заори. И стоял там, в воде по пояс, ждал, когда за ним придут. Его в Тайницкую башню забрали, он знай одно твердит — слово и дело государево, а говорить буду
только с Земского приказа подьячим Деревниным. Я его сюда забрал да за тобой послал.
— Правильно сделал, Яков Григорьевич, — еще раз польстил Деревнин непривычному к такому обхождению сотнику. — Мне что сделать надобно, чтобы ты мне его отдал? Под расписку, или как в таком случае положено?
Деревнину еще не случалось вызволять ярыжек Земского приказа у сторожевых стрельцов, вот он и недоумевал: не ведут же они особых тетрадей, чтобы отмечать пойманных в Москве-реке синих бесей?
— Коли ты его признал, так и забирай, мне он без надобности. Приснится еще, не дай Господи, такая образина! Молодцы думали — сатана из реки лезет! А что до слова и дела…
— Он, блядин сын, розыск важный ведет, разведал что-то важное, поди, — шепнул подьячий сотнику.
— По воровским деньгам? — обрадовался сотник. — Коли так — забирай его поскорее, пусть до правды докапывается! Моей женке, уж на что баба ушлая, алтын на торгу всучили. Божится: в руках держала, разглядывала — правильный был, с Денежного двора, печать четкая. Домой принесла — воровской! Печать — чуть видна! Эй, Прошка! Есть там у нас вода? Тащи ведро!
Стенька первым делом содрал с себя рясу с рубахой и башку в воду сунул, тормошил ее, ерошил и полоскал. Потом скрученной жгутом рубахой тело обтер. Посмотрел на порты с сапогами, да и махнул рукой. Поболтав напоследок в ведре рубахой, отжал ее неуклюже, попытавшись повторить ловкое движение Натальи, и мокрую натянул на себя, и мокрым же поясом подпоясался, и встал перед Деревниным навытяжку — мол, опять готов в огонь и в воду!
Деревнин едва не застонал — когда Стенька вот так выкатывал радостные глазищи, можно было ожидать каких угодно подвигов.
— Ну, хоть и не совсем человеческий образ, но и не бесовский, — заметил сотник. — Ступайте оба наверх, а оттуда вас Прошка выведет. Прошка! Сбегаешь, извозчика им поймаешь!
Великие дела творит серебряная полуполтина!
Опять подьячий шел верхним ходом, впереди — немолодой шустрый стрелец того же колобовского полка, позади, хлюпая сапогами, — Стенька. Выпустили их из Спасских ворот, стрелец просил подождать малость, добежал до Варварки, нанял им извозчика без ряды. Стенька забрался в тележку первым и сразу обернулся рогожей, чтобы не замочить севшего рядом Деревнина.
— Куда везти-то?
К Стенькиному изумлению, Деревнин велел везти к себе домой. Потом Стенька догадался — если бы его, горемычного, в таком непотребном виде доставить в приказ, смеялись бы не только над ним — и подьячему бы досталось.
Ехали молча: не то место извозчичья тележка, где розыском заниматься.
Деревнин был давно и счастливо женат. Супруга его, Анисья Марковна, мужа уважала и за годы совместной жизни была приучена держать язык за зубами. Увидев Стеньку, она ахнула и взялась за дело. Он и опомниться не успел, как был отведен в холодную мыльню, туда ему принесли с кухни нагретой воды, выдали лохань, выдали корыто, выдали старую простыню, сама хозяйка куска мыла не пожалела. Деревнин, чтобы времени зря не терять, сел на
лавку в предмылье, громко расспрашивал, Стенька же, то отфыркиваясь, то булькая, отвечал.
— Рожа-то с чего такая синяя была?
— Гаврила Михайлович, я в ход забрел, там синей глины по колено, как каша, и рыбья в ней чешуя, и скорлупа яичная, и кости мелкие, и всякой дряни намешано! Поскользнулся, грохнулся…
— А в ход как угодил?
— Гаврила Михайлович! — Стенька так неожиданно заорал, что Деревнин подпрыгнул на лавке. — Мирона спасать надобно!
— От кого?!
— Он в троекуровском подвале сидит, выбраться не может!
— А ты, выходит, его там одного оставил, а сам улизнул?
— Ох, Гаврила Михайлович, да я ж чуть не весь Кремль под землей прошел!
— Как это — весь Кремль?! — вскричал подьячий, да чуть сам себе рот ладонью не захлопнул.
Тайные лазы и ходы — дело такое, что всем о них знать не велено. Разве что государь и ближние бояре должны знать, а простой подьячий — только в том случае, когда государь прикажет поглядеть да обмерить, как лет десять назад велел стрельцам-дозорщикам трижды
обойти кремлевские стены да составить опись всех прорух и ветхостей, которые с течением времени произошли.
В ответ на вскрик начальства Стенька в мыльне понуро развел руками — мол, сам понимаю, в какую неприятность вляпался.
С трудом добился Деревнин, чтобы Стенька изложил ему все похождения по порядку. Когда дошло до стрельбы из-за двери, ярыжка, кутаясь в простыню и растираясь поверх нее, выбрался из мыльни, но рядом не сел, а прислонился лопатками к стене.
— Бес с тобой, садись, — пользуясь тем, что в мыльнях образов обычно не вешали, позволил себе выразиться подьячий. При образах-то нечистую силу поминать не положено, а без них — вроде и не грех.
— Не могу, Гаврила Михайлович, самый хвостик ушиб. Я и в телеге-то еле держался, боком пристроился.
— Про все эти ходы и тайники — молчи, Христа ради, — то ли попросил, а то ли приказал Деревнин. — Не наше то дело. Выходит, так вы, голубчики мои, ничего и не разведали?
— А разведали, да только сами не поймем — что. Видели мы человека, который младенца мертвого на боярский двор принес. И описать его могу, коли прикажешь, Гаврила Михайлович.
— Одевайся, пойдем ко мне, там опишешь. Вон тебе Марковна с девкой сухую рубаху прислала, порты. Башку-то разотри хорошенько! Из бороды воду выгоняй!
После такой обработки волосы и борода были почти сухи, зато простыня пошла голубыми пятнами.
— Ничего, бабы отстирают, — сказал Деревнин огорченному Стеньке. — Сегодня же в баню сходи — вся грязь не отмылась. Пошли в столовую палату.
И первым вышел в сенцы, стал нетерпеливо подниматься по лестнице, Стенька босиком — за ним. Сапоги, набитые сухой соломой, стояли на дворе — сохли.
С того дня, как Стенька был тут в последний раз, добра поприбавилось. Поставец появился в углу с нарядной посудой. Стенька подошел и разглядел все хорошенько, пока Деревнин отгибал с краю скатерть, стелил для бережения кусок синего сукна, доставал перницу и чернильницу…