Стенька побежал в приказ. Его кафтан с буквами «земля» и «юс» остался у Мирона дома, без кафтана он на торгу был — никто. Поэтому он забрался в угол, к писцам, попросил перо и стал помогать Гераське Климову перебелять черновые записи по делу о покраже церковной чарки.
Деревнин пропадал у боярина довольно долго. Вошел неожиданно, уже без шубы, шубу тащил за ним следом пристав Кузьма Глазынин. Стенька, подражая писцам и подьячим, сунул перо за ухо, вскочил и вылупил глазищи.
— Пойдем, Степа, — мрачно, мрачнее некуда, сказал подьячий. Они забрались во второй ярус приказного здания, согнали с места двух пожилых писцов и сели тихонько под образами.
— Мирон-то как? — не удержавшись, первым делом спросил Стенька.
— Не добрался я до Мирона.
— Как же быть-то?!?
— Не вопи. Как быть — это мы сейчас вдвоем решать будем…
Коли подьячий Деревнин своей волей тайно отправил подчиненных на двор к знатному боярину, то лучше бы об этом лишние люди не знали — это Стенька и без намеков понимал. И вызволять Мирона тоже надобно без шума — не то Троекуров и до государя с челобитной доберется. А что такое Деревнин против Троекурова? Сирота убогий со всем своим серебришком в поставце да яйцом строфокамиловым!
— Гаврила Михайлович… — явив в шепоте все сочувствие, на которое способен, Стенька вытянул шею и снизу вверх уставился в лицо начальника.
— Явился я, велел к боярину отвести — ведомо-де нам учинилось, что пропавшее дитя нашлось. Вызвали приказчика, он не пустил, боярин-де в крестовой палате с боярыней, Богу молятся, и прочим тоже не до пустых разговоров, горе… Я тогда приказчику велел отвести меня хоть в какую из палат, чтобы у него сказку об отыскании младенца отобрать. Он меня и к окну подводил, и перстом тыкал, я все слушал. Потом и говорю — ведомо-де нам учинилось, что под боярским домом в земле норы вырыты, и одна даже в погреб, где ледник, выходит, и по тем норам-де могли дитя сперва вынести, потом обратно принести.
— Ну, ну?.. — нетерпеливо шептал Стенька.
— И почему-де боярин, да и ты, блядин сын, когда у вас сказки отнимали, ничего про те норы не сказали?!
— Так его, ирода!
— Он мне и говорит — потому и не сказали, что боярин не велел.
— Ого?!?
— Да помолчи ты, Степа, дай слово вымолвить. Боярину, когда в погребе до норы докопались, сразу донесли, и он велел шуму не поднимать, нора-де только до подвалов тянется, и он про нее-де ведает. Когда дом перестраивали, много в земле всяких ям и дыр видели, иные закопали, иные так оставили. И я спросил тогда — а нельзя ли на двор через те погреба попасть? И он сказал, что попасть через них нельзя, сам там бывал, сам все видел и знает.
Странное сложилось положение — обычно Стенька все докладывал своему подьячему, теперь же Деревнин докладывал ярыжке, но оба этой нелепицы пока не замечали.
— Мне бы туда… в служивом кафтане… — затосковал Стенька. — Ты, Гаврила Михайлович, на боярина зуб вострил, да ему не до розысков, а я бы с дворней потолковал…
— Дурак! — сказал на это Деревнин. — Как будто я не толковал! Троекуров меня видеть не пожелал, а приказчику Ваське велел, чтобы людишки на вопросы отвечали.
— И что? И что?!
— Запуганы, лишнее словцо брякнуть боятся. Я уж с иного конца заезжал — не было ли покражи, не пропало ли вместе с ребенком что ценное? Думал, заговорят. Какое там… И тебя вдругорядь не пошлешь — признают.
— А про иноков? Про иноков-то?..
— Которые ночевать просились? Спрашивал. Куда все трое подевались — никто не ведает. Полагают, когда тело обнаружилось да шум поднялся, они и сбежали. Один лишь мешок остался, и тот пустой.
Стенька насторожился.
— Какой мешок, Гаврила Михайлович?
— Почем я знаю? Кто-то из вас троих у крыльца мешок позабыл. Где ночевали…
— Пустой? Гаврила Михайлович, ниточка!!!
Все, кто был на тот час во втором ярусе приказа, обернулись.
— Еще раз ниточку помянешь — выгоню со службы! — рявкнул подьячий.
Стенька орлиным взором уставился на писца Иванова, шагнул к нему и протянул плохо отмытую руку к стопке аккуратно нарезанной для столбцов бумаги. Иванов прикрыл свою бумагу обеими руками, всем видом показывая — без боя и лая не отдаст. Но Стенька замер, соображая. Эти листки были для его замысла маловаты. Он завертел головой — где тут наверху, на полках, неразрезанную бумагу хранят? Увидел, сорвался с места, полез на скамью, обрушил на себя сверху кучу всякой дряни, разбил пустой горшок для клея, притащил целые листы, положил перед Деревниным на стол, выдернул из-за уха перо и начал рисовать.
Он видывал чертежи отдельных частей Москвы, составленные в Разрядном приказе, видывал и чертеж всего города, он представлял себе, как это дело делается, и начал с главного: провел две линии, одну под другой, и написал промеж ними крошечными буковками «стена». Нарисовал на «стене» домик с двускатной крышей, приписал «Спасские ворота». Подумал, развернул лист так, как ежели бы он сам входил сейчас в ворота, отчего надписи вышли вверх ногами, и вывел прямоугольник, а в нем принялся было рисовать
крошечный храм с несколькими главами, да толщина пера не позволила. Тогда Стенька приписал попросту «монастырь», имея в виду Вознесенcкую девичью обитель.
Таким образом он добрался и до двух граничащих дворов — Троекурова и Сицкого. Деревнин с любопытством наблюдал за этими упражнениями и дивился — такой способности он за своим ярыжкой не примечал.
— Вот, Гаврила Михайлович, — сказал, завершив свой труд, Стенька и утер со лба пот. — Вот тут боярышень крыльцо, вот тут тело подняли… вот подклет, куда нас ночевать пустили…
— Мелко у тебя, ничего не понять, — щурясь, отвечал Деревнин.
— А мешок, выходит, тут валялся? У крыльца? — Стенька был возмущен беспредельно. —
Стало быть, тот инок вышел спозаранку, дитя из мешка вынул, мешок кинул, а сам дитя еще вон куда понес! Ну, не дурак ли? Да и для чего мертвое дитя из мешка было вынимать? В остатний раз полюбоваться? Гаврила Михайлович, что-то тут неладно!
— Помолчи, сделай милость…
Деревнин задумался.
— И к чему она была, твоя ниточка?
Стенька задумался, восстанавливая причудливый ход своей мысли.
— Мертвое дитя либо в мешке принесли, либо через забор перекинули, — сказал он. — Мы с Мирошей свои мешки с собой прихватили — стало быть, у крыльца нашелся того инока мешок. Почему он там мешок бросил? Вот я бы бросил ненужный мешок перед тем, как удрать. А он вынул младенца, понес его в сад, еще куда-то из сада шел…
— Ты себе нелепицами башку дурную забиваешь, — сказал на это Деревнин.
— Но ведь сгинул тот инок?!
— Сгинул… Не миновать еще раз к Троекурову тащиться, Степа.