Даже ежели не глядеть на богатый двор, на чисто одетую челядь, одного этого поставца хватило бы, чтобы понять, что хозяева живут неплохо. Стояли там шандалы серебряные столовые, для богатого пира, серебряные же медвяные чарки, из которых две были золоченые, а у пяти — золочен лишь венчик, блюда, кубок-виноград, наподобие грозди с необычной величины ягодами, большая солонка, по серебряным бокам которой наведены
были золотом травы, а также вещицы, которые привезли купцы из самого Китая, — ценинные. Это были чаши, большая сулея, по которой вились диковинные головастые и рогатые ящерицы, кувшины и стопка блюд, белых и пестрых. Там же на подставках возвышались преогромное яйцо — говорят, от птицы строфокамил, — и бурый, поросший дурным волосом индийский орех.
Тут же были и часы-медведь с боем.
Знал свою выгоду подьячий Деревнин! От хорошего подарка не отказывался. Опять же, и времечко такое — с деньгами непонятно что деется, надежнее все заработанное в золото да в серебро обращать, а не в кубышку складывать.
— Ну так что там был за человек в рясе и с мешком? — напомнил Деревнин.
Стенька торопливо примостился боком на лавку, схватил перо, ткнул его в оловянную чернильницу с синими чернилами, взял с верха стопки нарезанной под столбцы бумаги два листа, пристроил их с подьяческим щегольством на колене и принялся лепить одну за другой впритык быстрые буковки с жирными росчерками — наловчился!
— А лет ему от роду до тридцати, а росту восьми вершков…
Предполагалось, что о двух аршинах, к которым добавлены те восемь вершков, и так всякий догадается.
Деревнин с любопытством глядел на Стенькин труд.
— Пятно на роже, говоришь?
— На левой щеке, преогромное! Ну, как… как… как перепелиное яичко!
— Гляди ты… А на что смахивало? Или кругловатое?
Стенька задумался.
— Нет, вроде мыши, жопка толстенькая, к головке — поуже.
— И головкой куда?
— Да к носу.
— Так и пиши.
— И про жопку?
— Пиши, пиши! По твоей записи людям его, сучьего сына, искать!
Стенька закончил описание, провел пером по краю чернильницы, сгоняя лишние чернила, и положил на место.
— В этом дельце, Гаврила Михайлович, непонятного много. Дворня толковала, что младенца подземной норой унесли. Ведь ни один пес не взлаял! Так для чего же его обратно инок в мешке доставил? Через ворота? Не проще ль перекинуть через забор было?
— А что там у боярина за тыном? — спросил Деревнин.
— С одной стороны — князя Сицкого двор.
— Ну а коли, не приведи Господи, князь Сицкий руку приложил? Сразу бы и сделалось ясно, чей грех. Либо тот злодей не хотел на Сицкого подозрение наводить… — Подьячий задумался. — Пойдешь, поглядишь, что там еще в соседстве.
— Да что глядеть, коли я знаю, где младенца нашли? Я с той стороны подойду, да все и пойму! — бодро отвечал Стенька, и Деревнина охватило привычное беспокойство: когда подчиненный так решительно рвался в бой, можно было ожидать всяких недоразумений.
— Гляди мне! — на всякий случай одернул он Стеньку.
— Другая закавыка — куда он, блядин сын, подевался, — продолжал Стенька. — Он ведь не через погреб уходил. Кабы через погреб — бочку бы за собой впопыхах не задвинул. А бочка плотненько лаз прикрывала. И сдается мне, уж не в доме ли он прячется? И не тот ли, кто дитя из дому вынес, ему, стервецу, пособляет?
— Всех баб и девок, которые дитя вынести могли, к ответу призвали, такой не осталось, чтобы под твое подозрение подпала.
— А коли не баба и не девка?
— А кто еще в горницы да в светлицы полезет?
Стенька пожал плечами — подьячий был чересчур хорошего мнения о бабьей и девичьей добродетели.
— Есть еще девки и няньки, что за боярышнями ходят, — добавил он.
— А как ты полагаешь, почему их не тронули? — спросил Деревнин. — К ним особая лестница из сеней ведет. Им до покоев боярыни так просто не добраться. Я сказки, что у боярского ключника да у приказчика отбирали, со всем тщанием читал.
— Так, может, ключник с приказчиком и скажут, куда инок подевался? — дерзко спросил Стенька. — Уйти через ворота или через тын не мог — псы бы всполошились. Через погреб — не мог! Выходит, он у боярышень в светлице до сих пор сидит?!
— Ты что околесицу несешь? — одернул его Деревнин, однако призадумался. — А что, Степа, коли инок тут ни при чем? Прибрел да и убрел ни свет ни заря? А дитя через забор подбросили?
— Не мог он незамеченным к воротам подойти. Ты, Гаврила Михайлович, тех кобелей не видывал.
Стенька представил себе вороных, с телка ростом, кобелей, пришел в восторг от их песьих статей и выпалил:
— Не псы — орлы!
— Да ну тебя! — сказал, отсмеявшись, Деревнин. — Инока искать, конечно, будем. Да только вряд ли сыщем.
— Сыщем, Гаврила Михайлович! А теперь Мирона вызволить надобно!
— Да, Мирон! Так, говоришь, он в том подвале под боярскими хоромами, куда из ледника попасть можно через нору?
— Именно там, Гаврила Михайлович!
— Там-то там… — Деревнин задумался.
Он пока не мог взять в толк, как объяснить боярину, что у него в подвале сидит земский ярыжка. Сказать про розыск — боком бы не вышло. Опалится гневом старый черт, что к нему на двор без спроса залезли…
— Собирайся, Степа… — Подьячий забрал столбцы с приметами и пошел к дверям, что вели из столовой палаты в малую крестовую. — Жди на дворе. Вели Матюшке, чтобы сухие онучи тебе дал.
Когда Стенька дождался Деревнина, то просто ахнул. Подьячий медленно спускался по ступеням высокого крыльца. Был он в лисьей, бархатом крытой шубе поверх дорогой, тонкого скарлатного сукна, однорядки, в желтых сапогах, а в руке — посох, отделанный рыбьим зубом, и борода на стороны важно так расчесана. Коли не приглядываться, так и не увидишь, что к поясу с серебряными бляхами еще и чернильница подвешена…
Солнце припекало, а Деревнин шел по двору неторопливо, с достоинством. На Стеньку взглянул свысока, чуть кивнул — за мной, мол, следуй. Деревнинская челядь повыскакивала из всех углов, бабы с девками разинули рты — хозяин-то почище иного князя!
— Извозчика мне раздобудь, — велел Деревнин. — Да не на кляче!
Стенька опрометью кинулся за ворота. Сапоги еще не успели высохнуть, с мокрых волос на рубаху натекло, да это все — дребедень! Подьячего нужно с достоинством в тележку усадить, чтобы прибыл ко двору боярина Троекурова во всем великолепии и как можно поскорее, пока от жары не взмок!
— А сам — живо в приказ, и жди меня там, — велел Деревнин, садясь в тележку. С тем и отбыл, держа посох промеж расставленных колен, глядя не перед собой, а ввысь.