Богдан и Данила, путешествуя в Казань и обратно, не знали о беде в троекуровском доме. А Семейка с Тимофеем очень хорошо знали — Кремль невелик, любая весть мгновенно его облетает.
Невелик-то невелик, а Данила не сразу понял, где тот троекуровский двор. Время было такое, что пора бы в постель, но вечер выдался теплый, ласковый, решили вчетвером пройтись. Во всяком кремлевском дворе росли яблоньки, во многих — сливы и вишни, сады стояли дымчато-белые, да еще бабы и девки разводили цветы. Хотя и прочих запахов хватало, но ветер с реки сейчас унес их и дышалось легко. Тимофей, пребывая после богослужения в просветленном состоянии, принюхивался, жмурился и наконец произнес в восхищении:
— Благорастворение воздухов! До чего же мир твой прекрасен, Господи…
Семейка, вполголоса рассказывавший товарищам об исчезновении и возвращении младенца Илюшеньки, замолчал. Богдаш тяжко вздохнул, но его вздох имел особое звучание — как если бы конюх набрал в грудь побольше воздуха для гневной речи, да передумал.
Данила усмехнулся — возможно, Тимофей просто поддразнивал товарищей, угрожая своим уходом в монастырь. А сейчас и самому Даниле хотелось тихо радоваться майскому вечеру. Таким бы вечером вызывать свистом в сад зазнобу и целовать под яблоней, и чтобы слетали на обоих нежные лепестки… а зазноба-то далеко, чем занята — Бог весть…
Чтобы отвлечь Тимофея от божественных мыслей, Семейка предложил выйти из Кремля из Спасских ворот, вместе с припозднившимися богомольцами, выйти к Васильевскому спуску, прогуляться берегом Москвы-реки и вернуться на Аргамачьи конюшни через калитку у Боровицких ворот. Там, на берегу, может статься, уже устраивается на ночь кто-то из знакомых рыболовов, тех, что приходят на конюшни просить белого конского волоса на лесу. Можно сговориться, чтобы знакомец принес на рассвете свежую рыбу к завтраку, а пожарить — у Богдана с Семейкой в домишке.
Водились в Москве-реке плотва, язь, голавль, жерех, лещ, карась, судак, окунь, сом, попадались белуга и стерлядь. Тимофей обожал и рыбу, и сами разговоры о ней, охотно согласился на прогулку, а Данила пошел просто потому, что с товарищами. Да еще хотелось ни о чем не думать и радоваться аромату черемухи.
Он еще в Коломенском ощутил в себе эту тревожную радость. Что-то ему обещала в этот год черемуха, а что — поди разбери.
Настасья могла ворваться в его жизнь только чудом… да и к чему?.. не судьба — значит, не судьба…
Днем это место было не слишком многолюдным — разве что по дороге вдоль берега шли телеги к Тайницкой воротной башне — там были малые ворота, удобные, чтобы доставлять мешки на Житный двор и чтобы попасть в большое приказное здание. Была там также пристань для лодок. Дорога, в сущности, занимала в ширину едва ли не всю полоску суши у воды, далее начинался невысокий откос, поросший всякой ненадобной зеленью — бурьяном, чертополохом, кое-где кустами бузины, ивняком, вербой. На пристани с удобствами устроились рыболовы.
Набрели на первого знакомца и завязался совершенно не любопытный Даниле разговор.
— Вот сейчас-то самый лов! — утверждал этот знакомец. — Рыба икру выметала, и после того на нее нападает жор! На все кидается, хоть на пустой крючок лови! Правда, такое счастье нам ненадолго…
— А что, лещишки отметали икру? — спрашивал Тимофей.
И знакомец, позабыв про уду, толковал о рыбьих повадках, после чего разговор сам собой свернул на варку тройной ухи с приправами, и ухи царской, и ухи архиерейской.
Данила не понимал, как можно часами сидеть, глядя на воду и не шевелясь. Потому и пошел себе потихоньку туда, где виднелась уже почти по колено в воде стоящая отводная стрельница Тайницкой башни.
Сторожевые стрельцы прогуливались по-над стеной, выглядывали, рыболовы задирали их, получая в ответ соленое словцо, но странным образом эта ночная жизнь не нарушала тишины. И, при всей своей умиротворенности, не давала Данилиной душе покоя. Он видел мелькающие меж зубцов фонари, он следил за отблеском на темной воде от фонаря, что на стрельнице, и была в мельтешении огоньков какая-то смутная тайна, обещание какое-то давнее, надежда невозможная…
— Данила! Куда подался, свет? — окликнул его Семейка. И пошел следом, как будто чуял, что вот-вот будет без него не обойтись…
В кустах на откосе, где-то между Тайницкой и Благовещенской башнями, послышалась возня. Кто-то вскрикнул, чьи-то шаги пролетели, раздался свист, ответили свистом же от Водовзводной башни.
— Эй! Кто там балует?! — заорал, выставившись меж зубцов, сторожевой стрелец с факелом.
— Посвети-ка! — крикнул ему снизу Семейка.
— Ты кто таков?
— Конюх я с Аргамачьих, Амосов! Свети, дурень!
Уж коли Семейка, для всякого находивший тихое и ласковое слово, назвал стрельца дурнем — стало быть, тревога, беспокоившая Данилу, была не придуманной, а настоящей.
Потому что баловство у Водовзводной башни могло оказаться весьма опасным.
Еще при государе Михаиле Федоровиче было изготовлено там особое устройство для снабжения Кремля водой. Сказывали, что английский вымышленник, часового и водяного взвода мастер Христофор Галовей получил за труды несколько бочонков золота. Дед Акишев, правда, утверждал, что в пору его детства было нечто подобное, для доставки воды на конюшни, но поляки порушили. Спорить с дедом не стали — может, и было.
Нынешнее сооружение поставлено было не совсем удачно — возле устья Неглинки, а Неглинка — всем известно, сколько сора и всякой дряни тащит в Москву-реку. Потому вода, поднимаемая наверх, служила для хозяйственных нужд — для питья по-прежнему возили в бочках, потому что не всякий московский колодец давал хорошую воду.
Лучшую доставляли издалека — из пресненских, преображенских, рогожских и трехгорных ключей.
Устройство приводилось в движение лошадьми. Вода сперва поступала в особый белокаменный колодец, оттуда — на верх башни, в преогромное хранилище, выложенное свинцом, из хранилища по свинцовым же трубам — в водовзводную палатку, и уже оттуда — на Сытенный, Кормовой, Хлебенный дворы, в поварни, в государевы хоромы, но главным образом — в верховые кремлевские сады. Некоторая часть доставалась и Аргамачьим конюшням, но, как ругались мастера, туда сколько ни лей, а все мало. Водовзводный свинцовый ларь на конюшнях не всегда бывал полон — Данила помнил, как набегался с ведрами в ранней своей юности. О том, что водопровод из свинца был еще у древних римлян в их вечном городе, Данила помнил по школьным урокам, латынь из головы у него довольно быстро выветрилась, а всякие занятные сведения застряли. Но никто его мнения об устройстве не спрашивал — он и молчал. Всю первую зиму на конюшнях промолчал — чудом разговаривать не разучился.
Человек, имеющий дурные намерения, немало вреда мог причинить, забравшись в загадочное нутро Водовзводной, она же Свиблова, башни.
Семейка сунул четыре пальца в рот и свистнул. Данила знал этот свист — так конюхи при нужде звали своих. Богдан и Тимофей бросили рыбную беседу на полуслове и поспешили на зов. У Тимофея хватило ума крикнуть стрельцам, чтобы сбросили вниз факел.