— Батюшка Илья Матвеевич! — воскликнул Стенька. — Вели писцам, пусть еще поищут в ларях и коробах! Мой подьячий гневается, мало, говорит, столбцов прислали, еще надобно!
— Пошел вон, страдник! — крикнул Евтихеев. — Не видишь, что ли, кто тут сидит!
— Да коли я тех столбцов не добуду, Гаврила Михайлович с меня голову снимет! — отвечал на это Стенька. Башмакова он, сдается, не признал — да тот и сидел в темноватом углу.
— Пошел вон, тебе говорят!
И тут Илья Матвеевич, старый подьячий, все зубы съевший на каверзных делах, не удержался — метнул тревожный взор в сторону Башмакова.
Башмаков был умен — понял, что Евтихеев более всего хочет выставить бедного земского ярыжку в тычки. Но что же такое сказал горемыка? Помешал беседе — так ведь беседа была для Евтихеева не больно приятная, ему бы спасибо сказать человеку, который вмешался да сбил с толку дьяка в государевом имени.
Сделав в памяти зарубочку, Башмаков подождал, пока Стенька уберется, и завершил разговор с Евтихеевым довольно скоро. Тот, провожая дьяка, имел вид человека, которого уже поставили было под виселицей, но прискакал государев гонец с криком — оправдан-де подчистую! И этот вид также был подмечен Башмаковым.
Подходя к Конюшенному приказу, дьяк заметил у крыльца Богдана и поманил его пальцем.
— Беги в Земский приказ, сыщи там ярыжку, что прибегал в Разбойный со столбцами от Деревнина, приведи живо. Да знаешь ли что… Веди-ка ты его задворками да на конюшни!
Уж что-что, а кремлевские закоулки Башмаков знал изрядно. Взойдя на неприметное крыльцо, он быстро пошел узкими переходами, из терема в терем, то поднимаясь на гульбище, то спускаясь, и очень скоро оказался там, где мог почти незамеченным перебежать десяток шагов к калитке Аргамачьих конюшен.
Тут дьяка в государевом имени уж точно никто лишний бы не увидел.
Ловко ступая чистенькими сафьяновыми сапожками по конюшенному двору, выбирая самые пристойные клочки земли, Башмаков вошел на конюшни и крикнул деда Акишева:
— Назарий Петрович, принимай гостей!
Дед не удивился, встретил с поклонами и препроводил в шорную — лучше места на белом свете он не ведал. Туда Богдаш доставил недовольного Стеньку. Судя по их сердитым рожам, перебранка между ними по дороге вышла знатная. Да и было что делить! Стенька навеки запомнил, как этой зимой чуть было не подложил под красавца Богдашку свою венчанную жену Наталью. А Богдаш тоже запомнил Стенькину засаду и нацеленные на себя мушкетные дула.
— Говори, кто таков, а то я запамятовал, — велел Башмаков. — Вроде бы ты той зимой в дело о похищенной душегрее замешался.
— Земского приказа ярыга Аксентьев, — доложил Стенька.
— Какие столбцы затребовал в Разбойном приказе подьячий Деревнин?
— Давнее дело, как налетчиков со Стромынки ловили, — неохотно отвечал Стенька.
Ему было страх как любопытно, для чего Деревнин ворошит те столбцы, каких подробностей и имен в них ищет, но хитрый подьячий на вопросы не отвечал.
— Для чего ему?
— Того я знать не могу, а разве что ты, батюшка Дементий Минич, его спросишь, тебе-то скажет, — присоветовал обиженный Стенька.
Башмаков рассмеялся.
— Ступай, Аксентьев, приведи своего подьячего. Да не открыто. На ухо ему шепни, выйдите из приказа порознь, понял?
Выпроводив вмиг повеселевшего Стеньку, Башмаков обратился к Богдану:
— А ты ступай и приведи сюда Данилу. Ишь, ловок Евтихеев, да не на тех напал. Коли от нас что прячут — выходит, нам именно того и надобно, а, Богдаш?
— Нашел кому врать, — презрительно молвил Желвак и, поклонившись, убежал.
— Назарий Петрович! — позвал Башмаков. — Парнишка, что грамотку мне привез, — он чей?
Дед Акишев стоял у проема для дверей шорной — дверей, которые так никогда и не были навешены. Потому вошел сразу и, поклонясь, отвечал:
— Парнишка наш, ведомый, хорошевский. Моего крестника чадо.
— Славный парнишка. Надо бы на Аргамачьи взять, как полагаешь?
— Для Аргамачьих и растим, для государевой службы.
— Так он уж на возрасте, пора бы. И в седле сидит — любо-дорого посмотреть.
Похвала деда почему-то не обрадовала.
— Хворает он сейчас, чирьи летом по всему телу садятся. Корневщицы сказывали, годам к семнадцати само пройдет. А пока его бабка лечит, в травах парит, не брать же с ним и бабку на Аргамачьи. Как поправится — сам пойду к дьяку, пусть в список внесет и жалованье ему положит.
— Ну, тебе видней. А мне бы он и теперь пригодился. Где он?
— Прискакал из Коломенского, сразу доложил, что поручение исполнено, и я его обратно в Хорошево отправил, — хмурясь, сообщил Башмакову дед Акишев. — Нечего ему на Москве болтаться, одни соблазны. И на брюхо слаб. Хворым уродился. Съест чего не надобно — три дня пластом лежит. Так пусть лучше в Хорошеве щи хлебает. Хрен да редька, лук да капуста — лихого не попустят.
— А на вид не скажешь, — с некоторым подозрением глядя на деда, заметил дьяк. — Тощеват, ну да были бы кости…
Он задал еще несколько вопросов о старых конюхах, которые жили по семьям на покое. Дед Акишев оживился, отвечал радостно, со многими подробностями. А тут и подьячий Деревнин явился, сильно напуганный тем, что дьяк в государевом имени его тайно зовет на конюшни. Деревнина сопровождал Стенька, имея весьма гордый вид: вот ведь как быстро с приказанием управился!
— По добру, по здорову ли, Гаврила Михайлович? — спросил Башмаков со всей любезностью, какую только может проявить старший по званию к младшему.
— Бог милостив, — отвечал Деревнин. — Чем могу служить?
— А вот чем. Для чего ты в Разбойном приказе столбцы с делами стромынских налетчиков брал?
Деревнин громко вздохнул.
— Уж не знаю, как и сказать. Боюсь, батюшка, за дурь сочтешь…
— Сочту — вместе посмеемся, а ты сказывай.
— Я веду розыск по смутному делу — об убиении сына боярина Троекурова. И без того там невнятицы много, а тут еще проведал я, что в троекуровском доме воду мутит человек, коему бы сейчас в дальней обители грехи замаливать. Бежал, видать…
— Судя по тому, что ты его следов в тех столбцах ищешь, человек твой — роду Обнорских.
— Именно так.
— Как про то проведал?
— Вот тут-то и дурь… Добрый человек надоумил.
— Кто таков?
— Не назвался. Однако многое ему ведомо.
— Что же ему такое ведомо, Гаврила Михайлович?
Подьячий замялся.
— Боюсь, осерчаешь…
— Не осерчаю! Ну, скажешь ты наконец?! — нетерпеливо прикрикнул на подьячего Башмаков.