— И это возможно! Да только для чего им ту харю к дереву приколачивать? Она же им для дела нужна была. Нет, Степа, нужно искать того, кто с дедом о харе сговорился, и его уже допытывать — кому про ту харю рассказал!
Стенька крепко почесал в затылке.
— Решеточных сторожей разве опросить? — предложил он. — Они за порядком хоть и худо, а следят. Может, примечали, в котором дворе скоморохов привечают?
— И верно, — согласился подьячий. — Кабы посадские не привечали, так этого добра бы на Москве и не водилось. Ну-ка… А ведь ты разумное слово молвил, Степа! Гляжу, и впрямь быть тебе подьячим! Как с грамотой-то?
Доброе слово всякому приятно, а уж земскому ярыжке, который его нечасто слышит, тем паче.
— Читаю скоро, — похвалился Стенька. — Пишу пока не шибко… Кляксы проклятые так и шлепаются…
— А образчика нету, как пишешь? — полюбопытствовал Гаврила Михайлович.
Стенька только руками развел — кто ж знал, что понадобится?
Деревнин повернулся к Семену Алексеевичу Протасьеву.
— Нет ли у тебя маловажной бумаги переписать?
— У меня есть! — подал голос молодой подьячий, Аникей Давыдов, которого перевели из Разрядного приказа. — Вот столбец. Сам собирался, да уж пусть Степан Иванович перо испытает!
Стенька покосился на шустрого парня. Не то чтобы Аникей был плох, сварлив, ябедлив, а просто занял он то место, на которое зарился Стенька.
— Садись, пиши! — велел Деревнин. — А я по дельцу одному отойду, пока народ не понабежал.
Аникей освободил для Стеньки угол стола, дал свое перо, хорошо очиненное, свою чернильницу, и даже не оборотную сторону испорченного листа, а совсем новенький!
— Ты линуешь или уже так можешь? — спросил.
Стыдно было признаться, что без линии строка уходит куда-то вверх, но Стенька решил соврать в надежде на пресловутый русский авось.
— Линии нам ни к чему.
— Ну, пиши.
— Это судный список, что ли? — взглянув на самое начало столбца, определил Стенька.
— Ага, — кивнул Аникей.
Стенька сунул перо в чернильницу, вынул, дал стечь капле и, занеся орудие над бумагой, прочел, шевеля губами:
— В лето сто шестьдесят шесть…
Тут же он записал сказанное и вновь уставился в столбец.
— В большом озере Ростовском… съезжались…
Аникей дал знак рукой, и оба пожилых подьячих, Протасьев с Колесниковым, обсуждавшие сытные свои обеды, замолчали и, чуя некую пресмешную каверзу, стали наблюдать за Стенькой.
— …в большом озере Ростовском… — совершенно не вдумываясь в смысл и стараясь лишь выводить буквы с возможно более нарядными росчерками, продолжал читать и писать Стенька. — … съезжались судьи трех городов… Имена судьям… Белуга Ярославская, Семга Переяславская, боярин и воевода Осетр Хвалынского моря… окольничий был Сом, больших Волжских краев… судные мужики — Судак да…
Тут до земского ярыжки понемногу стало доходить, что он занимается какой-то несуразицей.
— …да Щука-трепетуха… — вслух и довольно громко прочитал Стенька. Прочитал и изумился — какая, к черту, щука?!?
Юный подьячий Аникей Давыдов уже вовсю давился смехом.
— Ты чем это тут занимаешься? — сурово спросил Протасьев и забрал со стола столбец. Прищурившись, он внятно прочел:
— «Жильцы Ростовского озера, Лещ да Голавль, били челом на Ерша, на щетину, по челобитной. А в челобитной той было писано…» Аникушка! Ты это где взял? У деда в сундуке откопал?
Емельян Колесников забрал у Семена Алексеевича столбец и, пробежав глазами, расхохотался.
— Гляди! Этого — не было! Я, говорит, не гожусь в понятые! Брюхо, говорит, у меня велико, я ходить не могу, а глаза у меня малы, далеко не вижу, а губы у меня толстые — перед добрыми людьми говорить не умею!
— Эта рыбья челобитная, свет, уже почитай что сто лет в нашем приказе обитает! — сказал Протасьев. — Я еще парнишкой был, а ее уже списывали. Стыдно, Аникушка, такой старой рухлядью добрым людям головы морочить. Вот кабы ты что новенькое приволок!
— Нет, свет, ты послушай! — не унимался Колесников. — И этого не было! «А тот Ерш-щетина лихой человек, поклепщик бедовый, обманщик, воришко-ябедник, а живет по рекам и по озерам на дне, а свету мало к нему бывает, он аки змея из-под кустов глядит»! Гаврила Михайлович, да это же точь-в-точь наши площадные подьячие! Чисто ерши! Поклепщики и ябедники, аки змеи из-под кустов глядят! Про них это сочинили! Как они на Ивановской площади выглядывают, кто в них нуждался бы!
— Грехи наши тяжкие… — вздохнул Протасьев и перекрестился на образа. — Ты, Аникушка, еще их трудов не видывал. Вранье прежалостное! А всего краше, как две челобитные перехлестнутся, такими ябедниками писанные. Дела-то там на грош, а они, подлецы, прямо тут, у нашего крыльца, друг дружке в бороды вцепятся, волосьев-то выдерут на алтын!
Забытый Стенька сидел красный, как рак. Вроде и не зло подшутил над ним Аникей, вроде даже и не подшутил, а действительно хотел иметь свой список рыбьей челобитной, однако было на душе скверно. Стенька воткнул перо в чернильницу и встал из-за стола.
Аникей посмотрел свысока на его писанье.
— Немало тебе, свет, еще бумаги извести придется, — заметил он. — А хочешь, я тебе порченые листы отдавать стану? Вон стопу недавно раскрыли, а там листов шесть без одного угла оказалось. Я их думал себе забрать, а могу и тебе подарить.
— Не надобно, — буркнул Стенька.
И напрасно — батюшка Кондрат уже требовал, чтобы ученик сам снабжал себя письменным прикладом.
В приказную избу быстрым шагом вошел Деревнин.
— К дьяку ходил, — весомо сказал Гаврила Михайлович. — Дьяк велел всех воротных сторожей опросить и дознаться, есть ли сейчас на Москве хоть один скоморох. Мирон, Елизарушка, Захарка, Степа — слышали?
Стенька присоединился к нестройному хору отвечавших.
— К вечеру чтобы всех обошли!
Ловок был Деревнин! Кто про скоморохов мысль подал? Стенька! А кто эту мысль как свою дьяку преподнес? То-то…
Земским ярыжкам не впервой было оббегать воротных сторожей со своими расспросами, и каждый уж знал, куда ему двигаться и какими улицами идти, чтобы покороче путь вышел.
Стенька, поскольку жил на краю Стрелецкой слободы в Замоскворечье, те места знал лучше и ими обычно занимался. А что? Солнышко светит, вольные птахи в самом Кремле, в верховых садах, распевают, чего ж не пробежаться?
И Стенька честно обошел всех своих знакомцев, выяснив при этом то, что он и до выхода из приказной избы знал: здесь скоморохов не видали. Коли они где и объявятся — так возле богатых дворов, коли где и будут казать свое искусство — так за высокими заборами, а то и в самых хоромах, чтобы подальше от посторонних глаз. А какие хоромы у стрельцов?