После государевых польских походов оказалось, что и за пределами Москвы люди неплохо живут. Из Смоленска, из Литвы, с Украины повезли в Москву мебель, картины, книги, и первым в этом деле был сам государь Алексей Михайлович. А те пленные, что не только разговаривали, но и умели складно писать по-польски, разумели, как положено католикам, латынь, прижились в домах у знати, учили детей, в том числе и вирши слагать. Правда, иным и перекреститься пришлось, не без этого…
Кроме того, Москва любила шахматы. Эту забаву сам государь одобрял. В редком доме, хозяин которого считал себя человеком почтенным, не было доски и мешка с фигурами, иные попадались дорогие — каменные, на серебряных или даже золоченых донцах.
И вот, на тебе, скоморохи!
— Пойду, конечно! — радостно отвечал Данилка. — А это надолго?
— Нет, ненадолго. Как раз успеешь отобедать да и поедете с Тимофеем в Коломенское.
— Что ж его не зовешь? — Данилка понадеялся было, что хоть таким образом удастся разбудить Озорного, да промахнулся.
— А у него опять мысли божественные, — объяснил Семейка. — Раза два или три в году с ним такое бывает. Как-то перепугал нас с Желваком — в пустынь задумал уйти, жить в малой хижинке и молчать. И непременно чтобы медведь из чащобы приходил у него из рук хлебную корочку брать. Так складно толковал — мы заслушались. Потом только Богдаш додумался! Ты, говорит, на себя погляди! Ты, говорит, припомни, сколько за обедом уминаешь! Поголодаешь ты в лесу недельки две и обратно к людям приползешь. Уж лучше не начинать, чем так-то позориться. И Господь, говорит, только тот крест на человека взвалит, который нести под силу. А ты что же — умнее Господа быть задумал?
Данилка вспомнил, как Тимофей стоял в Троице раннюю обедню, а также переговоры Озорного с братом Кукшей. Монастырю заполучить такого инока было бы неплохо — глотка здоровенная, как раз в дьяконы со временем определят, и работник не слабый.
— Стало быть, у него как раз теперь такое время? — уточнил парень, сделав при этом в памяти зарубочку, что за Озорным нужен присмотр.
— Да, свет. Одно спасенье — когда попы про Тимофея вспомнят и в дьяконы его принимаются звать, ему больше на конюшнях жить охота, а как они от него отстанут, рукой на него махнут, тут в нем тяга-то к святости и просыпается, да только идти на попятный неловко…
Семейка сложил работу, приладил седло вместе с подпругой на положенный ему торчок в стене, одернул рубаху и всем видом показал, что готов в дорогу.
Они вышли Спасскими воротами и пошли, и пошли, беседуя о пустяках, а когда прибыли, то и оказалось, что двор Данилке знаком. Это были хоромы купца Белянина.
Семейка постучал, привратник отозвался.
— Хозяин в гости просил, — сказал Семейка. — Скажи — стряпчий конюх Семен Амосов с Аргамачьих конюшен пришел, и с товарищем.
— Входи скорее! — велел привратник.
Данилка с Семейкой оказались во дворе, и сразу же за ними закрылась калитка.
— Вон туда иди, за угол и направо, — объяснил привратник.
— Богато живут, — одобрил купеческое хозяйство Данилка. — Славный у тебя знакомец.
И всем видом дал понять, что не прочь услышать, как конюх таким знакомцем обзавелся.
Семейка понял.
— Было дело — далече от Москвы я хозяина встретил. Мне возвращаться нужно было, он взмолился — со своими грамотками и его письмецо быстро отвезти. Не то, мол, погибнет. Мне-то что, я и государеву службу исполнил и ему помог. Привез письмецо, отдал кому велено, ни гроша не получил, ну и поехал прочь. А потом он вернулся, меня отыскал, в ноги кланялся, прощенья за свою родню просил. Я к нему в лавки и заходить уж боюсь — он сидельцам велел меня как отца родного принимать.
Они вышли на задний двор, и Семейка прервал рассказ.
Там уж все было готово к представлению. Место выбрали удачно — зрители расположились в тени от терема, площадка для скоморохов была на свету, там, где уже начинался сад. Высокое крыльцо заняли бабы и девки, впереди сидела хозяйка с детишками. Хозяин велел вынести себе кресло. Он уже восседал, расставив крепкие ноги, упираясь в колени кулаками. Дворня стояла за его спиной. Семейка с Данилкой подошли и стали вместе со всеми, чуть сбоку.
Видно было, как за кустами смородины готовились тешить хозяев скоморохи.
— И девки-плясицы будут, — пообещал Семейка. — И гудошники!
— А медведи?
Уж кого Данилке не терпелось увидеть, так это плясового медведя.
— Тихо ты… — прошептал Семейка. — Гляди, гляди!
Из-за кустов появились трое — два в рубахах и портах, с которых свисали цветные лоскутья, в шапках, утыканных перьями, ветками и непонятно чем еще, с личинами из расписанной бересты, имеющими выдающийся нос и пакляную бороду, третий же — в рубахе без лоскутьев, при своей роже и своей бороде, но, начиная от пояса, был на нем холщовый балахон, понизу топорщащийся, а на самом поясе болтались какие-то с кулак величиной рожицы. Он встал в сторонке, всем видом показывая, что и до него дело дойдет.
Один из тех, что с берестяной харей, высокий, плечистый, шагнул вперед и низко поклонился купцу Белянину.
— Дай Боже здоровья на много лет хозяину с хозяюшкой, и деткам, и всему дому, а нам, веселым — вас, умных, потешить, в вашу честь — да пирог с капустой съесть!
— Будет вам пирог, будет, — отозвался купец. — Коли славно потешите!
— А что, хозяин, все ли у тебя в дому парни женаты? Нет ли холостого? — подходя поближе, полюбопытствовал скоморох. — Вон, вон стоит — не просватали ль еще?
И указал надетой на руку, невзирая на летнее время, преогромной рукавицей прямиком на Данилку.
— Ишь, высмотрел!.. — прошипел Семейка.
Данилка же окаменел — отродясь его скоморохи женить не пытались, и потому, будучи ухвачен за руку, позволил вывести себя на общее посмешище.
Купец кинул сердитый взгляд на пожилого мужика, стоявшего рядом, надо думать — приказчика, но тот, судорожно разводя руками, дал понять — мол, сам не ведаю, отколе этот детина взялся!
— Есть у меня для тебя, молодец, невеста, свет-Хавроньюшка любезна! Моя родная дочка, из себя кругла, как бочка! Богатенькая — ух! Бери — не пожалеешь! — уже не обычным, каким приветствовал хозяев, а каким-то дурным и избыточно веселым голосом завопил скоморох. — Добра у нее — полтора двора крестьянских промеж Лебедяни, на Старой Рязани, не доезжая Казани, где пьяных вязали!
— Меж неба и земли, поверху леса и воды! — подхватил таким же пронзительным звоном второй скоморох. — И живут там три бабы, что разумом слабы, четыре человека в бегах, да трое — в бедах! Ий-й-й!..
С таким нечеловеческим криком он выскочил вперед и довольно ловко прошелся колесом, потом шлепнулся на зад, ноги растопырил, уперся руками перед собой и снова взвизгнул.