— Сдается мне, что как начнут нас искать — и до Неглинки доберутся. Девок подставлять не хочу, мы с Дуней в другое место переберемся, у меня уж сговорено. Ты, Томила, столько ленивских знакомцев на Москве имеешь — к ним поди и Лучку с Минькой с собой возьми. Денька на два-три затаитесь. А Третьяк с Филатом, раз уж взялись того кладознатца искать, пусть дело до конца доведут. А то совсем глупо выходит — те конюхи нас выручают, а нам ради них и пошевелиться лень.
С тем она всех, кроме Дуни, из горницы и выпроводила. Поглядела в окошко, как Третьяк с Филаткой, через двор перейдя, к Федосьице на крылечко подымаются, и повернулась к плясице.
— Переодеться нам надо в смирное платье.
Вскоре обе они выглядели не лучше баб-погорелиц, низко спустили на лбы грязные убрусы, спрятав свою красу, и поспешили прочь.
Третьяк же с Филаткой заявились как раз вовремя — когда воспламененный поцелуями Данилка и желал бы посягнуть еще раз, семь бед — один ответ, и понимал, что среди бела дня этого никак нельзя…
Оттуда, где ночевали, они ушли ни свет ни заря, и потому Федосьица усадила их за стол, принялась хлопотать. Один мужик за столом или три — разница-то есть? Она поспешила в сенцы за припасами.
— Неладно вчера получилось, — сказал Третьяк. — Томила-то кается… Скажи, свет, а твой товарищ — злопамятный?
Данилка пожал плечами. Богдан — тот уж точно всякую обиду семь лет помнил. Тимофей, когда нападала на него охота к покаянию, прощал все и всем с большой радостью. Но как-то при Данилке так двинул в ухо злоязычного площадного подьячего, что для каких-то тайных переговоров привел доверившегося ему посадского жителя на самые кремлевские задворки, что вспорхнул тот подьячий пташкой и едва не снес звено забора, отделявшего конюшенные владения от проезда, которым через Боровицкие ворота шли или везли на санях и телегах нужные грузы в Кремль. А Семейка? Вроде его никто никогда и не обижал…
— Ты за нашего дурака-то замолви словечко, — продолжал Третьяк. — Хорошо бы их помирить, а то Настасьица как узнала…
Данилка окаменел.
Стало быть, она и впрямь явилась на Москву?
Стало быть, могла стоять в домишке Феклицы, за крашенинной занавеской?..
И поняла, чем он, Данилка, занимался в эту ночь?..
Третьяк еще что-то говорил про лихого бойца Томилу, про ватажные дела, Данилка не слушал, ему с самим собой сейчас заботы хватало, куда еще скоморошьи затеи…
Парень никогда еще не был в таком положении, чтобы нравились сразу две, и с одной все сладилось просто и мгновенно, а другая, сама того не зная, вдруг встала поперек пути первой. И он не понимал, как в одной душе помещаются такие запутанные страсти.
Когда поели и Федосьица принялась хлопотать по хозяйству, Третьяк с Филаткой засобирались и Даниле тоже обуваться велели. В своем смятении он ощущал неловкость перед ласковой девкой и не понимал, должен ли остаться с ней подольше, как советовала совесть, или поторопиться на поиски кладознатца, что было прекрасным оправданием для взбаламученной души…
Выйдя со двора, он вздохнул с облегчением.
До двора купца Фомы Огапитова путь был неблизкий, шли неторопливо, рассуждали — как разумнее дело повести.
На Солянку пришли слишком рано — Семейки еще не было. Зашли в церковь, помолились о благом исходе своего дела, и туда же Семейка заглянул — догадался, где своих искать. Время было обеденное, но все четверо проголодаться не успели, опять же — лето, жара, и человек, которому по такой жаре приходится за стол садиться, никогда не уверен, что сможет проглотить хоть кусочек. А больше всего хочется ему лечь в тень и дремать.
Но с этой бедой на Москве выучились бороться.
Первым делом не имеющему пока потребности в пище хозяину ставят на стол не законную рюмку водки с куском ржаного хлеба, а ботвинью — ледяную, красивого янтарного цвета, со свекольным и крапивным листом, с осетринкой. И еще с багренцем — мелко колотыми кусочками льда, не того, что рубят на Москве-реке и загружают в погреба-ледники, уже довольно грязного, а из тех льдин, что в ледоход идут с верховий, и их нарочно багрят с берега, чтобы продать подороже. Съев мисочку, почувствует хозяин, что мог бы и больше, и уж тогда ему подают наваристые щи.
У охраняющего ворота дворника Третьяк осведомился — кончили в доме обедать или еще не скоро? Дворник спросил, а не к Абраму ли Петровичу гости? А коли к нему, так добро пожаловать, у баньки лавочка в землю врыта, под двумя яблоньками, там можно обождать, пока его хозяин, Фома Иванович, отпустит.
— Коли нас ждет — значит, не только он нам, а и мы ему нужны, — заметил Семейка. — Видать, не дается ему в руки тот горшок денег.
— С этим народом, с кладознатцами, держи ухо востро, — предупредил Третьяк. — Свою выгоду очень хорошо понимают! И говорить с ним будем по-умному.
— Тебе виднее, — отвечал Семейка.
— Про мертвое тело ему знать незачем — испугается и не захочет помочь. Кому охота с покойником связываться?
— И я о том же предупредить хотел, — Семейка строго поглядел на Филата и уж особенно сурово — на Данилку.
— Нишкните, — шепотом потребовал Третьяк. — Подойдет неслышно — ввек потом не расхлебаем.
Данилка, не принимая участия в беседе, смотрел на крошечные, зеленые, но уже начинающие светиться в листве восковым цветом яблоки. Он не мог припомнить, видел ли когда перед самым своим носом такое диво — новорожденный, еще только собравшийся зреть, плод на ветке. Чем-то ему эти яблочки вдруг сделались милы до того, что захотелось пальцем провести по их еще не вполне округлым, ребристым бочкам.
— Меня дожидаетесь, люди добрые?
Все четверо поднялись с лавочки и разом поклонились.
— Челом тебе бьем, Абрам Петрович, — на правах знакомца сказал Третьяк.
Кладознатец был стар, но еще вполне крепок. Борода и темная расчесанная грива — с сильной проседью, одет в черный долгополый кафтан и с виду совсем бы похож на духовное лицо, да только не та повадка. А если рассудить — какая еще может быть повадка у человека, который за своими кладами Бог весть куда ездит, со всякими людьми сношается, в том числе и с такими, что, учуяв серебришко, могут и засапожник тихонечко достать…
— С чем пожаловали? — строго спросил кладознатец.
И сел посередке лавочки, а Третьяк с Семейкой — справа и слева от него. Филатка же с Данилкой, как молодые, остались стоять.
— Дело у нас незаурядное, — сказал Третьяк. — Сдается нам, что клад мы отыскали, да не ведаем, как взять. Коли поможешь — четвертым в долю возьмем.
— Что же, люди добрые, рассказывайте. Чем могу — подсоблю.
— Да ты помнишь ли меня, Абрам Петрович? — догадался спросить Третьяк.
— Много всякого народу видывал, меня почитай что вся Москва знает, а мне всех и не упомнить.
Данилка подивился тому, как старик свою забывчивость на пользу делу оборотил. И внимательно вгляделся в лицо кладознатца. Стар ли? Помоложе деда Акишева будет. Взгляд — исподлобья, нехороший взгляд. И, видно, будет старичище цену себе набивать…