Он замолчал, посмотрел на меня устало.
– Вот, собственно, и все, что там произошло…
– А этот, худой пассажир, что дрался с вами? – напомнила я. – Куда он делся потом?
– Вот этого я не знаю, – Менделеев тяжело вздохнул. – Я пытался нырнуть, посмотреть – нельзя ли Лешку вытащить из кабины пилотов… Но там все двери перекорежило, не пробьешься. Остался Лешка там, под водой… Жизнь у него непутевая была, и погиб как-то не из-за чего…
Я вдруг разозлилась на него. До чего же иногда бывают высокомерны наши начальники-командиры, когда речь идет не об их жизнях, а о жизнях их подчиненных или даже друзей! Этот самый Лешка, про которого он рассказывал, погиб, пытаясь спасти самолет от опасности, которую он очень точно почуял. Пусть ему это не удалось! Пусть противник оказался опытнее или хитрее его и поймал в какую-то ловушку. Но никто не дает Менделееву право говорить от его смерти столь снисходительно…
Лешка, которого я не знала, но которого почему-то уважаю, несмотря на то что его прежняя жизнь, может быть, и не заслуживает уважения, погиб и за него, за Менделеева. Может быть, именно его вмешательство в план преступников помогло самолету не разбиться, а всего лишь затонуть? Нужно уметь уважать человека не только за его жизнь, но и за его смерть. Потому что есть люди, для которых смерть – самое главное событие в их жизни, самое важное, что они сумели сделать за все годы своего существования на земле – умереть ради других…
Наверное, я была слишком раздражена на Менделеева за его пренебрежительное отношение к человеку, который погиб у него почти на глазах, и поэтому начала говорить не столь доброжелательно, как он.
– Я выполню свое обещание, – начала я. – Хотя это и не слишком разумный шаг с моей стороны. Гораздо умнее было бы продолжать морочить вам мозги и выпытывать информацию, которая поможет мне прийти к окончательному решению.
Менделеев посмотрел на меня как-то недоуменно, но промолчал. Он явно не понял, чем вызвал у меня раздражение. Но остановиться я уже не могла.
– Да, я подозреваю вас! – продолжала я. – Подозреваю в преступлении против одной из ценностей моей жизни. Против дружбы и верности. Верности друзьям и самому себе. Я слишком люблю своих учителей – Григория Абрамовича и Константина Ивановича, чтобы закрыть на все глаза и оставить вас в покое.
Я видела, как округляются глаза Менделеева, но продолжала. Что-то несло меня, словно с горы на лыжах, и я не могла ни притормозить, ни остановиться, ни свернуть куда-нибудь в сторону.
– Предательство – самая гнусная вещь из всех, которые мне известны на свете. Все равно, кто его совершает и кого он предает. Тот, кого предали, теряет больше, чем жизнь. Он теряет веру в жизнь и в самого себя. Ему остается только доживать свой век по инерции, не глядя людям в глаза, потому что он не может поверить, что люди искренни с ним, и одновременно не может поверить, что мир устроен так, как он устроен, и в основе всего лежат ложь и предательство. Он уходит от мира в себя, в свою скорлупу и начинает исподтишка презирать весь мир и всех, кто встречается на его пути: ему ничего не стоит представить себе, что они – такие же гнусные и циничные предатели, как тот человек, с которого началось его разочарование в этом мире. И нет никакой разницы, когда это происходит, – в молодости или когда большая часть жизни уже прожита. Убийство всегда остается убийством, независимо от того, убиваете вы старика или ребенка! Кто-то начинает пить. Кто-то – просто расталкивать на своем пути всех, кто ему попадается. Такие люди сами в конце концов становятся предателями и убийцами. Они начинают врать всем и самим себе в первую очередь. Нет ничего заразнее предательства. Оно рождает жалость к самому себе, а это самое мерзкое чувство из всех, которые доступны человеку. Подумайте об этом, Менделеев, подумайте, когда у вас выдастся свободная минута и вам будет тошно и от своих государственных дел, от всех этих ваших переговоров с министрами и президентами, от далеко идущих планов, когда вы сам у себя будете вызывать отвращение. Неужели у вас никогда не было таких минут? Не верю! Вы спрашивали меня – во что верю я?.. Или нет, подождите, это я, кажется, вас об этом спрашивала. Ну да все равно. Какая разница! Так вот, я верю в то, что предателя рано или поздно настигает возмездие! Его предательство к нему же самому и возвращается, и он понимает, что предал в конечном итоге самого себя! Предательство – это самоубийство, Менделеев, поверьте мне… Я ненавижу вас, Менделеев, потому что… Потому что я не могу поверить, что… Что вы можете быть предателем…
Не знаю, что со мной случилось, наверное, виною всему была кессонная болезнь, пусть и в самой легкой форме, но я разревелась, как какая-нибудь дурочка-школьница. Да, собственно, и монолог мой был настолько перенасыщен какой-то романтикой и максимализмом, что я сама потом удивлялась, вспоминая, куда подевались в тот момент мой рационализм и моя выдержка, мое понимание людей и внимательность к их психологическим реакциям.
Но самое удивительное, что и на Менделеева, скорее всего, действовала та же самая кессонная болезнь. Потому что он сделал удивительную для меня вещь. Он обнял меня за плечи. Прижал мою голову к своей груди, поцеловал меня в макушку и прошептал:
– Бедная девочка, как же тебе тяжело! Попадется мне когда-нибудь тот гад, который тебя обидел!
Мне стало удивительно хорошо. Так спокойно и защищенно я никогда еще себя не чувствовала. Со мной рядом был настоящий мужчина, готовый меня защищать и оберегать. А я была беззащитной маленькой девочкой, которой захотелось зарыться в крепкие надежные мужские руки, прижаться к пахнущей потом и силой мужской груди и не думать ни о чем – ни о предательстве, ни о том, что наверху штормовое Каспийское море, ни о том, что нас унесло далеко на юг и неизвестно, чем все это закончится и закончится ли вообще когда-нибудь. Мне ни о чем не хотелось думать. Хотелось только, чтобы это состояние покоя в кольце крепких рук длилось и длилось бесконечно, давая мне возможность чувствовать себя слабой, беззащитной женщиной, которая надеется не на свои силы, а на крепкого мужчину, который рядом с ней.
Мне очень хотелось спать, и я заснула в объятиях Менделеева, который еще что-то тихо и ласково говорил мне на ухо, но что – я уже совсем не слышала, а только улыбалась во сне…
Насколько бывает неприятным неожиданное пробуждение, я узнала, едва только сильный толчок встряхнул наш «Скат» и буквально подбросил меня кверху. Я грохнулась на пол и застонала – не столько от боли, сколько от необходимости возвращаться из сладкого и спокойного сна в жизнь, полную проблем и неразрешенных загадок.
Наш аппарат трепало и переворачивало из стороны в сторону так, что он вертелся, как волчок. В иллюминаторы пробивался слабый свет низко встающего над гористым берегом солнца. Ветер стал значительно слабее, но все еще поднимал волну, которая бросала наш «Скат», плохо приспособленный к надводному плаванию, из стороны в сторону и то и дело пыталась перевернуть нас вверх дном. Только балластные камеры, полностью заполненные водой, придавали нашему аппарату устойчивость ваньки-встаньки, и мы не переворачивались, но болтало нас немилосердно! Хуже всех, конечно, приходилось Менделееву с его сломанной ногой.