«Мама, как всегда, держится строго... Мама проводила меня на вокзал... Я расцеловала ее в обе щеки...»
Она открыла дверь чуть пошире, чтобы разглядеть его получше, и он тоже получил такую возможность. Кроме шали на ней была старая мужская одежда, скорее всего — покойного мужа, в том числе, наверное, мужские толстые носки и сапоги. У нее было все еще приятное лицо. Когда-то она, возможно, выглядела потрясающе: об этом свидетельствовал ее острый подбородок, выпирающие скулы и кристальный взгляд единственного здорового голубовато-зеленого глаза. Другой был замутнен катарактой. Нетрудно было увидеть в ней молодую коммунистку 30-х годов, строителя новой цивилизации, героиню социализма, согревавшую душу Уэллса или Шоу. Келсо готов был биться об заклад, что она боготворила Сталина.
«Мама, дом такой скромный! Всего два этажа. Твое доброе большевистское сердце порадовалось бы такой простоте!..»
— ... поэтому, если возможно, — закончил он, — мы бы хотели, чтобы вы уделили нам немного времени, и были бы вам чрезвычайно за это признательны.
Келсо неловко перекладывал пакет из одной руки в другую. Он чувствовал, как снежинки попадают ему за воротник и, растаяв, пробираются струйкой вниз по спине, как вода стекает с волос, и буквально спиной ощущал, как О'Брайен, стоя возле крыльца, снимает все происходящее.
О боже, выстави нас вон! — вдруг мысленно взмолился Келсо. Скажи, чтобы мы убирались к черту вместе со всей нашей ложью. Я бы именно так поступил на твоем месте.
Однако она лишь повернулась и заковыляла в комнату, оставив дверь широко открытой.
Келсо вошел первым, О'Брайен — следом, ему пришлось скрючиться, чтобы не стукнуться головой о притолоку. В комнате было темно. Единственное окно покрыто слоем снега.
Если хотите чаю, сказала она, тяжело опускаясь на стул с прямой жесткой спинкой, вам придется самим его вскипятить.
— Чаю? — тихо спросил Келсо у О'Брайена. — Она предлагает нам вскипятить чай. Я ничего не имею против.
— Конечно. Я все сделаю.
Она несколько раздраженным тоном дала ряд инструкций. Голос этой согбенной женщины оказался удивительно глубоким, похожим на мужской.
— Зачерпните воды в ведре, затем... нет, не этот чайник. Вон тот, черный. Возьмите черпак, вон там, нет, нет... — она постучала палкой по полу, — не так много. А теперь поставьте на печку. И подбросьте заодно несколько поленьев. — Еще два удара палкой. — Дрова. Огонь.
О'Брайен беспомощно посмотрел на Келсо.
— Она хочет, чтобы вы подкинули дров в печку.
— Чай в той банке. Нет, нет. Да. В этой.
Келсо просто не мог поверить, что все это наяву: заснеженный город, старая женщина, деревянный дом, стремительность событий... Все как во сне. Он подумал, что надо кое-что записать, и, достав желтый блокнот, приступил к инвентаризации всего, что было перед глазами. На полу большой квадрат серого линолеума. В комнате один стол, один стул и кровать, застеленная шерстяным одеялом. На столе пузырьки с лекарствами, экземпляр северного выпуска газеты «Правда», раскрытый на третьей странице. Стены голые, если не считать одного угла, где мерцающая красная свечка на деревянной полке высвечивает фотографию Ленина в деревянной рамке. Рядом с ней — две медали и грамота в честь пятидесятилетия ее членства в коммунистической партии, помеченная 1985 годом. В честь шестидесятилетия новой грамоты, скорее всего, не было. Костяк коммунизма и Варвары Сафоновой рухнули одновременно.
Келсо и О'Брайен неловко примостились на краешке кровати. Они пили чай. Чай был с особым привкусом трав, довольно приятным — чувствовалась морошка, аромат лесов. Хозяйка, кажется, не видела ничего удивительного в том, что два иностранца явились в ее дом с японской телекамерой якобы для того, чтобы снять фильм об архангельских коммунистах. Она будто ждала их прихода. Келсо подумал, что вряд ли что-нибудь может ее теперь удивить. В ней была какая-то невозмутимость, старческая бесстрастность. Здания и империи возводились и рушились. Снегопад начинался и прекращался. Люди приходили и уходили. В один прекрасный день за ней явится Смерть, и она этому тоже нисколько не удивится и встретит ее с таким же точно равнодушием — если только Смерть будет вести себя как положено: «Нет, нет, не туда. Сюда...»
Да, она помнит прошлое, сказала она, устраиваясь поудобнее. Никто в Архангельске не помнит прошлое лучше. Она помнит все.
Она помнит, как большевики вышли на улицы в 1917-м и как ее дядя подкидывал ее в воздух и радостно целовал, говоря, что царя больше нет и скоро наступит рай. Она помнит, как дядя и отец прятались в лесах, когда в 1918 году пришли англичане, чтобы подавить революцию, — большой серый военный корабль вошел в Двину, и долговязые английские солдаты высадились на берег. Она играла под звуки артиллерийской канонады. И еще она помнит, как однажды утром пришла в гавань и увидела, что корабль исчез. В тот же день вернулся дядя, а отец не вернулся: его забрали белые, и больше его никто не видел.
Она хорошо все это помнит.
А кулаков?
Да, и кулаков. Ей было семнадцать. Их привезли на железнодорожную станцию, тысячи людей в странной национальной одежде. Украинцы. Вам, конечно, не довелось видеть столько людей, покрытых язвами, с узлами в руках, их заперли в церквах, а местным жителям запретили к ним подходить. Правда, не очень-то и хотелось. Говорили, что от кулаков идет зараза, и все это знали.
Их язвы были заразные?
Нет. Сами кулаки были заразные. Их души были заразные. Они несли заразу контрреволюции. Пауки, кровопийцы, вампиры — так называл их Ленин.
И что же стало с кулаками?
То же, что и с английским кораблем. Ложишься вечером спать — они тут, просыпаешься утром — их нет. Все церкви после этого закрыли. Но теперь они снова открыты, она сама это видела. Кулаки вернулись. Они повсюду. Это трагедия.
И Великая Отечественная война, она помнит ее — корабли союзников стояли в устье реки, и причалы работали день и ночь под героическим руководством партии, а фашистские самолеты бомбили и жгли город, по большей части деревянный, и сожгли его чуть ли не весь. То были самые трудные времена — муж ее воевал на фронте, она работала вспомогательной медсестрой в морском госпитале, в городе не было ни горючего, ни еды, каждую ночь затемнение, бомбежки, а ведь ей одной надо было растить дочь...
Чтобы выслушать ее, потребовалось больше времени, чем все это записать. Она много раз постукивала палкой по полу, повторяла одно и то же, перескакивала с одного на другое, и Келсо чувствовал, как рядом нетерпеливо ерзает О'Брайен. А за окном наметались сугробы и все окутывалось снегом. Но он ее не перебивал. Раз или два он пнул под столом О'Брайена по лодыжке, призывая его потерпеть. Он хотел, чтобы она рассказала обо всем сама.
Непредсказуемый Келсо был в этом деле мастер — умел разговорить собеседника.
Он потягивал маленькими глотками остывший чай.