Они не спеша идут по Семьдесят четвертой улице. Кирстен даже берет Ди Пьеро под руку. Такая интересная пара: мужчина лет под пятьдесят в темных солнечных очках, девушка лет под двадцать в солнечных очках посветлее. Оба такие ухоженные, несмотря на небрежно развевающиеся по ветру волосы девушки. Вполне подходящая пара, несмотря на разницу в возрасте.
— Они убили его? — спрашивает Кирстен. — Кого-то наняли, чтобы убить его?
— Не говори глупостей, — отвечает Ди Пьеро.
— Чтобы она могла получить его деньги. И деньги дедушки. Не только то, что причиталось ей при разводе…
— Успокойся, — говорит Ди Пьеро.
— Я в полном порядке, — говорит Кирстен, стараясь не расхохотаться, — я ничуть не взволнована — на что вы намекаете?.. Я просто хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос.
— Вопрос-то твой — глупый.
— Его заставили свернуть с дороги, верно? Кто-то ехал за ним следом. Возможно, долгое время ездил… не одну неделю. Выслеживал. Охотился. Ради денег. Потому что денег, которые она получила бы по разводу, им было бы мало. Я имею в виду — Изабелле и Нику. А та, другая история, эта ерунда насчет того, что он брал взятки, — я ни черта этому не верю, — решительно заявляет Кирстен, — из-за этого он бы не стал себя убивать.
— Успокойся, — говорит Ди Пьеро. — Люди на тебя смотрят.
— Вся эта чепуха насчет взяток, эта связь с Гастом, или как там его, да мой отец в жизни не брал ни одной взятки, все это знают, его признания были подделаны — полиция могла их подделать, ФБР, ЦРУ, да, может, сам Ник залез к нему в квартиру. Ник мог подделать его подпись, кто угодно из Комиссии мог подделать его подпись. Изабелла могла, вы могли, — горячится Кирстен. — Не из-за этого он себя убил. Не стал бы он убивать себя из-за такой ерунды.
— Тише ты, — говорит Ди Пьеро. Он крепко сжимает ей руку повыше локтя, и она ошарашенно замолкает. Затем тихо произносит:
— Вовсе он себя не убивал. Мой отец, уж во всяком случае, такого бы не сделал. Он бы не оставил меня. Он меня любил. Меня любил. Не только ее… в его жизни было нечто большее… да ему на нее плевать было… я-то знаю. Он мне сам говорил. Когда я пришла к нему. Он хотел, чтобы я стала с ним на колени и мы помолились. Сначала я стеснялась… хотела удрать куда глаза глядят… куда угодно!., куда угодно… на урок тенниса… но потом уступила и стала на колени, и он начал читать молитву, и все пошло как надо… как надо. Он был так серьезен, так любил Бога. Никогда бы он себя не убил. Он любил Бога, и он любил меня и Оуэна… он любил своих детей. Не стал бы он убивать себя из-за нее. Раз он начал молиться, значит, все пошло как надо. Когда молишься, забываешь, где ты и кто с тобой. И нечего стесняться. Словом, я не противилась. Я простояла на коленях десять минут… пятнадцать… ах, не знаю, просто колени у меня заболели, — говорит она смеясь. — Я ведь не привыкла стоять на коленях, большой практики в этом у меня не было…
— Вытри лицо, — говорит Ди Пьеро. — Есть у тебя бумажная салфетка?
Она роется в сумке. Вытаскивает смятую розовую салфетку.
— Он не убивал себя, не стал бы он такое делать, — говорит Кирстен. — Кто-то велел его убить.
Ди Пьеро молча ведет ее дальше. Он даже не дает себе труда возражать ей.
— Кто-то велел его убить… разве не так? Об этом все время слышишь, — говорит Кирстен. — Я же не идиотка.
Энтони Ди Пьеро со своими гладкими, скорее жирными волосами, старательно зачесанными назад; Энтони Ди Пьеро в своей красивой спортивной куртке с шелковым сизо — серым галстуком. Не дает себе труда возражать ей. Тащит ее за собой.
(«Конечно, я помню тебя. Дочка Хэллеков. Кирстен».)
— Скажите мне только: они это сделали? — шепчет она.
Ди Пьеро подходит с ней к ступенькам многоквартирного дома в самом конце улицы. Красивый гранитный фасад, цветное стекло в окнах вестибюля, богато украшенный лепниной портик, придающий дому средиземноморский вид.
Внутри — швейцар в униформе, пожилой белый человек.
Прежде чем войти в дом, Ди Пьеро оглядывается через плечо, смотрит поверх головы Кирстен. Окидывает пространство быстрым и внимательным взглядом. Но остается невозмутим: явно не заметил ничего необычного.
— Приветствую вас, мистер Ди Пьеро, — говорит швейцар.
— Привет, Генри, — говорит Ди Пьеро.
Швейцар нажимает кнопку в лифте и отступает, придерживая дверцу, чтобы Ди Пьеро и его спутница могли войти.
— Благодарю вас, Генри, — говорит Ди Пьеро. Он чуть учащенно дышит, и на его лице — легкий, очень легкий налет пота.
Кирстен вонзает ногти в тыльную сторону его руки. Дверцы лифта бесшумно смыкаются.
— Скажите же, они это сделали? — шепчет она.
Ди Пьеро поправляет галстук, привычным движением обеих рук быстро приглаживает волосы. Он смотрит на себя в тусклое зеркало в золотой раме, старинное зеркало на задней стене маленького лифта.
— Это не исключено, лапочка, — небрежно роняет он.
Остров Маунт-Данвиген, штат Мэн Июль 1955
Они что, пихают друг друга или совокупляются?.. Или же (отвернув в сторону свои смешные, холодно-царственные головы рептилий) просто не замечают друг друга?
— Что они делают? — восклицает невеста Мори, вскрикнув и отступая, словно она боится, как бы черепахи не укусили ее голые ноги. Она бросает лукавый взгляд на Ника. Она заинтригована, озадачена, утонченно «напугана», как и положено молодой женщине, внезапно увидевшей два таких странных существа. А если черепахи совокупляются (у всех на глазах, прямо на пляже!), она к тому же должна и смутиться. Теплый розовый румянец должен медленно разлиться по ее нежной коже.
— Черепахи-террапины, — говорит Ник.
— Что?..
— Террапины. Это такая порода черепах.
Точно камни или комья земли, в которые вдохнули сонную жизнь, — глаза смотрят не моргая, хвосты вытянуты. Доисторические существа. Чудовища. Панцири у них горбатые и красиво расцвеченные (желтые полосы по темному грязно-зеленому фону), ноги нелепо длинные. И самец и самка выглядят одинаково. Если, конечно, они не приготовились совокупляться… если они то ли сражаются друг с другом (два самца?)… то ли пытаются пролезть сквозь нагромождение камней, плавника и прочего прибрежного мусора, тогда как проще было бы обойти эту груду.
— Что они все-таки делают? — спрашивает девушка, пытаясь удержать развеваемые ветром волосы. — Бедняжки, они такие сосредоточенные.
Легкий испанский акцент придает оттенок неиспорченности смелым речам девушки. Ник слышит собственный смех — самец вступает в игру. Черепахи с их напряженными, однако ничего не выражающими лицами — правда, как — то трудно считать, что у них есть «лица», — черепахи с их маленькими холодными горошинами-глазками, которые кажутся слепыми, — как раз то, что нужно для бессмысленной светской болтовни, чтобы молодая женщина вроде Изабеллы де Бенавенте могла поохать и поахать в присутствии молодого мужчины вроде Ника Мартенса. И он смеется, охотно показывая ей, что очарован.