Блондинка Актриса сидела в центре полукруга — словно Перлман нарочно поместил ее туда, где она будет чувствовать себя защищенной. И еще было заметно, что, в отличие от других, более опытных театральных актеров держится она скованно. Сидит как-то неестественно неподвижно, плечи приподняты. А голова, несколько несоразмерная столь хрупкому и изящному телу, вытянута вперед. Она явно нервничала, то и дело облизывала губы. Глаза блестели от еле сдерживаемых слез. Лицо какое-то девичье, почти детское, очень бледное, тени под глазами кажутся еще больше от ослепительного света ламп. На ней ажурной вязки свитер, на вид совершенно бесцветный от все того же ослепительного освещения, и темные шерстяные брюки, заправленные в коротенькие, до щиколотки, сапожки. Белокурые волосы заплетены на затылке в косичку. Ни драгоценностей, ни косметики. Вы бы ее не узнали, честное слово! Настолько она была невыразительна. Просто никто.
Драматург злобно скривил губы при мысли о том, что Перлман осмелился ввести Блондинку Актрису в его пьесу, даже предварительно не проконсультировавшись с ним. Его пьесу! Часть его души, сердца. А Блондинка Актриса — к худу это или к добру, пока что неясно, — несомненно, будет привлекать внимание публики.
Но когда наконец в начале второй сцены Блондинка Актриса заговорила голосом Магды, голосок этот звучал неуверенно, и сразу стало ясно, что он слишком мал и слаб для такого пространства. Ведь здесь вам не студия звукозаписи в Голливуде, сплошь утыканная микрофонами, звукоусилителями и всякими там громкоговорителями. Возбуждение и страх, которые она испытывала, загипнотизировали присутствующих, ощущение возникло такое, словно она разделась перед ними догола. Она никуда не годится, подумал Драматург. Это не моя Магда. Он покосился на Перлмана и испытал прилив бешенства — тот стоял, привалившись к стене и посасывая нераскуренную сигару, и следил за происходящим на сцене с восхищенно сосредоточенным видом. Да он просто втрескался в нее! Вот козел!..
И однако же Блондинка Актриса была так трогательна в роли Магды! В слабеньком голоске слышался легкий страстный трепет, сама неуверенность всех ее жестов заставляла сочувствовать ей всем сердцем. Сочувствовать несчастной судьбе Магды, девятнадцатилетней дочери венгерского иммигранта, в 1925 году нанятой служанкой в дом к богатым евреям из Нью-Джерси. Сочувствие вызывала и Блондинка Актриса, творение Голливуда и порой просто посмешище нации, — за храбрость, с которой посмела претендовать на место среди профессиональных нью — йоркских актеров, выйти в это незащищенное, безжалостное к ней открытое пространство.
— О, прошу прощения, мистер Перлман? Н-нельзя ли н-начать сначала? Пожалуйста.
В самой этой просьбе слышались такие наивность и отчаяние. Голосок Блондинки Актрисы дрожал. Даже Драматург, стоик по характеру, не выдержал и поморщился. Ибо никто и никогда из членов его труппы не осмеливался прервать сцену ради того, чтобы обратиться к Перлману или к кому-то еще; лишь режиссер обладал правом прерывать, да и то пользовался этим правом с достойной королевских особ сдержанностью. Но Блондинка Актриса не была знакома с этим протоколом. И нью — йоркские собратья разглядывали ее, как разглядывают посетители зоопарка некий редкий роскошный вид примата, предка человека, владеющего речью, но не обладающего разумом правильно пользоваться этой самой речью. В наступившем в зале неловком молчании Блондинка Актриса, слегка сощурившись, смотрела на Перлмана, и на губах ее играло подобие улыбки, а веки трепетали — очевидно, то было призвано означать гримаску соблазна. А затем заговорила снова, хрипловатым бездыханным голоском:
— О, я знаю, я могу сделать лучше. О, пожалуйста! — Мольба прозвучала так наивно и простодушно, как могла произнести только Магда. Женщины, находившиеся в зале и изучавшие актерское мастерство под руководством Перлмана, безрассудно влюбляющиеся в него и позволяющие ему в ответ «любить» себя, пусть даже романы эти были кратки и мимолетны, как сон, как ни странно, ощутили в этот момент не ревность к Блондинке Актрисе, но почти сестринскую симпатию, сочувствие и жалость к ней. О, еще бы, ведь она была так несчастна, так робка и уязвима, столь многим рисковала, выставляя себя на публичное осмеяние. Мужчины растерянно застыли. Перлман засунул сигару в рот, прикусил и сильно затянулся, «вхолостую». Остальные актеры, сидевшие на возвышении, уткнулись в свои тексты. И было сразу видно (да любой присутствующий мог в том поклясться!), что Перлман собирался сказать Блондинке Актрисе что-то уничижительное, в своей обычной, язвительной, холодной и ядовитой, словно укус рептилии, манере. Но Перлман лишь буркнул коротко:
— Конечно.
11
Перлмин! Драматург знал этого сомнительного основателя «Нью-Йоркской труппы актеров театра» вот уже на протяжении четверти века и всегда втайне побаивался его. Поскольку Перлман заслужил глубочайшее его уважение своим неподдельным восторгом, проявляемым ежедневно, еженедельно и ежеквартально по отношению к драматургам уже мертвым и «классикам^. Именно благодаря его стараниям в послевоенном Нью-Йорке были осуществлены в весьма радикальной, вольной и политизированной трактовке такие постановки, как «Дом Бернарды Альба» Гарсия Лорки, «Жизнь есть сон» Кальдерона, [28] «Строитель Сольнес» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» Ибсена. Он не только ставил, но и переводил Чехова; взял на себя смелость представить на суд публики произведения этого драматурга не как беспросветные трагедии, но как комедии с примесью горечи и лиризма. Именно он претендовал на «открытие» Драматурга, хотя оба они принадлежали к одному поколению и были объединены общими иммигрантскими немецко-еврейскими корнями.
Во время интервью, которыми бесконечно терзали Драматурга, Перлман любил распространяться о «загадочном и мистическом» театральном процессе, где «частички-таланты» стремятся к слиянию, ощупью ищут и находят друг друга. И сравнивал этот процесс с дарвиновской теорией эволюции через модификацию видов, результатом которой стало появление на свет Божий уникальных произведений искусства. «Словно я никогда бы не написал своих пьес без него». И однако это было правдой, ранние пьесы Драматурга проходили в театре должные преобразование и обкатку. И именно Перлман осуществил премьерную постановку самой скандальной пьесы молодого Драматурга, после чего тот сразу стал знаменит. Перлман выставлял себя «духовным» братом Драматурга, а не соперником, поздравлял Драматурга с каждой наградой, с каждой премией, которую тот получал. Что, впрочем, не мешало ему отпускать за спиной Драматурга двусмысленные ремарки типа: «Гений — это то, что остается, когда репутация гибнет».
Сам будучи актером весьма посредственным, Перлман тем не менее показал себя блестящим учителем, истинным ценителем и открывателем новых талантов. «Нью-Йоркская труппа актеров театра» завоевала мировую известность именно благодаря уникальным методам преподавания актерского мастерства; причем занимался он не только с начинающими актерами (если те, конечно, были талантливы), но и с уже состоявшимися профессионалами. Его театр стал небесами обетованными для таких актеров, настоящей кузницей кадров и примером для Бродвея и режиссеров телевидения, особенно тех, кто мечтал «вернуться к своим корням» или же хотел обрести эти самые корни. Здание на окраине города стало прибежищем, где искали спасения, просветления — чуть ли не как в храме Божием. Встреча с Перлманом изменила жизнь многих актеров, способствовала продвижению в карьере, пусть даже не всегда это сопровождалось выгодой материальной. Перлман говорил: