От избытка чувств Драматург прошагал пешком кварталов десять, пока не очутился перед своим домом с темными окнами. Какое это счастье — влюбиться! Какое счастье, что ты сейчас один!
15
Я, как и моя Магда, девушка из народа.
И никаких шрамов. Ни на руках, ни на теле.
Моя новая жизнь начнется вместе с ее жизнью. И у Исаака тоже! Он снова станет мальчиком, для которого мир нов. Ни истории, ни Холокоста, просто новый, чистый, как лист бумаги, мир.
Даже после того, как они стали любовниками, на людях Драматург редко называл Блондинку Актрису Мэрилин, потому что то было имя, которым фамильярно называл ее весь остальной мир. А он, ее любовник, ее защитник, никогда не был всем остальным миром. Не называл он ее наедине и Магдой или моей Магдой. Вместо этого он вдруг с удивлением обнаружил, что обращается к ней самым банальным образом: милая, дорогая, дорогуша, любимая. Наверное, потому, что этими нежными именами весь остальной мир просто не смел ее называть.
Только он.
Когда они оставались одни, она называла его Папочкой. Сначала игриво, поддразнивая (да, все правильно, никуда не денешься, он был старше ее почти на двадцать лет, так почему бы и не пошутить немножко?). Затем тон изменился, и слово «Папочка» стало звучать так искренне и непосредственно, и в глазах ее при этом всегда светилась любовь, даже обожание. На людях она называла его «дорогой», реже — «милый». Крайне редко называла его просто по имени, и никогда — именем уменьшительным. Потому что и это тоже было имя, известное всему остальному миру.
Всякий раз, когда любим, мы изобретаем свой интимный язык. Доверительный язык любовников.
О, но, Папочка! Ты ведь никогда не будешь обо мне рассказывать, нет? Никому-никому, ладно? Никогда.
Или писать обо мне? Да, Папочка? Никогда, дорогая. Разве я тебе уже не говорил?..
16
Американский эпос. Наконец-то позвонил Перлман. Чуял, что что-то неладно (ведь старый друг Драматург стал почему — то избегать его со дня читки), но решил не подавать виду. В течение целого часа он непрерывно молол языком, восхваляя и разбирая «Девушку с льняными волосами», и в конце выразил надежду, что они все-таки поставят пьесу в следующем сезоне. А затем голос его упал (в точности в том месте, где ему, по предвидению Драматурга, и следовало упасть), и он спросил:
— Кстати, как тебе моя Магда? Не дурна, верно?
Драматург задрожал от ярости. И смог заставить себя пробормотать нечто нечленораздельное в знак согласия.
Перлман возбужденно заметил:
— Во всяком случае, для голливудской актрисы. Классический экземпляр, этакая тупенькая блондинка без всякого сценического опыта. Так что лично мне кажется, она проявила себя просто сверхзамечательно.
— Да. Замечательно.
Пауза. Сцена импровизированная, но Драматург предоставил инициативу Перлману. И тот, словно споря с ним, сказал:
— Этот спектакль может стать твоим шедевром, друг мой. Если мы, конечно, будем работать над ним вместе. — Снова пауза. Неловкое молчание. — Если Мэрилин… будет играть Магду. — Он произносил это имя, «Мэрилин», как-то особенно нежно, неуверенно. — Ты же сам видел, как она робеет. Боится игры «вживую», так она это называет. Боится, что вдруг забудет свои реплики. Будет выглядеть на сцене «незащищенной». Она — женщина крайностей, для нее все или жизнь, или смерть. Считает, что не имеет права на провал. Для нее провал равносилен смерти. И знаешь, я уважаю такой подход. Я бы и сам думал и действовал именно так, только так. Не будь во мне побольше здравого смысла. «Человек учится на своих ошибках, Мэрилин», — сказал я ей. А она тут и говорит: «Но люди только и ждут, чтобы я сделала ошибку. Только и ждут от меня провала, чтобы надо мной посмеяться».
Она так нервничала перед читкой, что то и дело вскакивала, извинялась и бежала в туалет. И я сказал ей: Мэрилин, дорогая, пожалуй, нам придется принести сюда горшок и подставить его под твой стульчик. И тут она засмеялась и немного успокоилась. Мы провели две репетиции. Две! Для нас это в порядке вещей, а ей все было мало. «Я могу сделать лучше, — твердила она. — Мой голос должен звучать громче». Что правда, то правда, голосок у нее слабоват. Даже в театре на сто пятьдесят мест в задних рядах слышно ее не будет. Но этот голос мы можем развить. Мы можем развить ее.
«Я беру это дело в свои руки, — сказал я ей. — Вы мне только подайте талант, за мной, что называется, не заржавеет. Просто талант — и буду Геркулесом. Редкий талант — и стану Иеговой». «Но ведь там будет драматург, драматург будет меня слушать», — не унималась она. «Кстати, это идея, Мэрилин, — сказал я ей. — В этом-то и заключается современная постановка — драматург работает вместе с тобой».
Только работая с нами, эта женщина сможет раскрыть в себе истинный талант. В твоей пьесе, в этой роли. Роль словно специально написана для нее. Она — «женщина из народа», как и Магда. Видишь ли, она больше, чем просто кинозвезда. Она прирожденная театральная актриса. Она не похожа ни на одного из тех актеров, с кем я работал, за исключением, пожалуй, Марлона Брандо. Вот поистине две родственные души. Наша Магда, как тебе это нравится, а? Прямое попадание, верно? Ну, что скажешь?
Драматург давно перестал его слушать. Он находился на третьем этаже, в своем кабинете, сидел и смотрел в окно на хмурое зимнее небо. Был будний день. День нерешительности и колебаний. Да, но ведь он уже принял решение, не так ли? Он не смеет, не имеет права причинить жене боль, унизить ее. У него семья. Он не может быть участником адюльтера. Даже ради собственного счастья. Даже ради ее счастья. Пять лет назад Драматург был одним из тех, кто спокойно, но твердо отказался давать показания перед Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности, который выявлял коммунистов, симпатизирующих им, различного рода диссидентов. Он просто физически не мог донести на знакомых, которых втайне не одобрял, — людей бездумных, безрассудных, симпатизирующих даже Сталину, трубивших о скором наступлении кровавого апокалипсиса. Он не мог доносить на знакомых, которые, окажись на его месте, вполне могли (о, об этом даже думать не хотелось!) предать его. Ибо он был наделен бескомпромиссностью аскета, монаха, упрямца и мученика.
Перлман тоже проявил твердость в своих отношениях с КРАДом. Перлман тоже повел себя с достоинством. Тут ему следовало отдать должное.
Скажи, ты ее трахнул, а, Макс? Или только собираешься трахнуть? Где тут подтекст?
— И если мы поставим этот спектакль, Мэрилин станет настоящей сенсацией. Я сам, лично, готов работать с ней, хоть несколько месяцев кряду. Она уже делает замечательные успехи на занятиях по актерскому мастерству. А эта ее внешняя оболочка, эта раковина, в которую она прячется, — да у кого ее нет! — ее тоже можно разрушить. И мы увидим внутри кипящую лаву. И все в городе будут говорить, какой это риск для нашего театра, для репутации Перлмана, а Перлман возьмет да и покажет им всем!.. Мэрилин им всем покажет! Это будет сценический дебют века!