— Ход конем, — с иронией вставил Драматург.
— Именно! — громко и возбужденно подхватил Перлман. — И после этого она может вернуться в Голливуд. Они, конечно, подадут на нее в суд, Студия, я имею в виду. Она откажется обсуждать с ними что-либо, но я уже звонил туда, ее агенту. И он был со мной честен и достаточно доброжелателен. Обрисовал ситуацию. Оказывается, Мэрилин нарушила условия контракта и задолжала студии то ли четыре, то ли пять фильмов. Ну, я и говорю ему, ведь все это время не получала зарплаты и не имела никаких сбережений. Разве в таком случае она не свободна работать на меня? А он засмеялся и ответил: «Она свободна лишь в том случае, если может заплатить за эту свободу. Или, может, вы заплатите за нее?» Ну, тогда я и спрашиваю, о какой, собственно, сумме идет речь. О сотне тысяч? Двух сотнях? Тут он и говорит: «Скорее о миллионе чистоганом. Это Голливуд, а не какой-нибудь там ваш Великий белый путь. [30] Сказал, как отрезал, поганец, да еще и ржет. А ведь совсем сопляк, моложе меня. Ну, я и повесил трубку.
И снова Драматург промолчал. И слегка передернулся от отвращения.
С того, самого первого вечера они с Блондинкой Актрисой встречались еще два раза. Говорили и не могли наговориться. Да, держались за руки. И Драматургу надо было бы сказать: Я люблю тебя, я тебя обожаю. Он должен был бы сказать: Но я не могу больше с тобой встречаться. Блондинка Актриса болтала без умолку, но рассказывала не о своем голливудском прошлом и не о своих финансовых трудностях в данный момент. Однако Драматург уже знал, где-то слышал или вычитал, что Студия подала в суд на Мэрилин Монро.
Какое отношение имеет этот персонаж к ней? Или к нам? Никакого.
Макс Перлман продолжал болтать еще минут десять. При этом настроение его резко менялось — от восторженно-экстатического до угрюмого и полного сомнений. Драматург представил, как его друг сидит, откинувшись на спинку старенького вращающегося кресла, потягивается всем телом и жирными мускулистыми руками почесывает свой волосатый живот — в том месте, где задрался свитер. А на стенах его тесного и вонючего офиса развешаны фотографии таких прославленных актеров, как Марлон Брандо, и Род Стайгер, и Джеральдин Пейдж, и Ким Стэнли, и Джулия Харрис, и Монтгомери Клифт, и Джеймс Дин, и Пол Ньюмен, и Шелли Уинтерс, и Вайвека Линдфорс, и Эли Уоллах. И все они, радостно улыбаясь, глазеют на Макса Перлмана. Настанет день — и рядом с ними появится прелестное личико Мэрилин Монро, самый ценный из трофеев Перлмана.
После паузы Перлман спросил:
— Может, ты собираешься передать эту пьесу в другой театр? Моя догадка верна?
И Драматург ответил:
— Нет, Макс. Не собираюсь. Я даже не считаю, что она закончена, что готова к постановке. Вот такие дела.
На что Перлман бурно воскликнул:
— Черт! Так давай закончим ее вместе. Давай поработаем над ней, ты да я, и подготовим к следующему сезону в лучшем виде. Ради нее.
Драматург ответил миролюбиво и тихо:
— Спокойной ночи, Макс.
И быстро повесил трубку. А потом снял ее и положил рядом с аппаратом.
Перлман из тех, кто вполне может перезвонить, и звонить будет до бесконечности.
17
Обман. Она тоже звонила ему. Трезвон телефона вонзался в самое сердце, как лезвие ножа.
Привет! Это я. Твоя Магда. Будто ей была необходимость представляться.
Однажды днем он схватил телефонную трубку, поднес к уху и услышал прелестный низкий и горловой, чуть бездыханный женский голос. Он пел:
Пока ты еще не в тоске,
Нет, нет, нет!
Пока ты еще не в тоске,
О, нет, нет!
Пока не пришло настроение цвета индиго.
Его жена Эстер как раз возвратилась к этому времени из Майами.
И смотрела прямо ему в лицо, прямо в его печальные виноватые глаза.
Драматург был мастером слова, но далеко не мастером поступков.
Вот пример неуклюжей импровизации: слова Блондинки Актрисы звучат в ушах, эхом отдаются в паху, в душе, он помнит запах ее духов, обещание в каждом слове и жесте, ее тайну. И все это находится в таком комическом противоречии с хмуро взирающей на него Эстер, с горой ее чемоданов в холле. И вообще холл в этом доме слишком узок и тесен, потому что Драматург загромоздил все уголки и стены сосновыми полками, на которых теснятся книги, целое море книг, даже ванная комната не является исключением. И вот Драматург нагибается поднять чемодан, и тут же умудряется опрокинуть стоящую рядом картонную сумку из универмага «Нейман-Маркус».
— О, ну до чего же ты неуклюжий! Ты только посмотри, что наделал!
Это верно! Он страшно неуклюж. Грациозным мужчиной его никак не назовешь. И романтичным — тоже. И настоящим любовником — тоже нет.
И он начал названивать ей. Дорогая, милая, любимая! Нет, еще не любимая! Нет, все равно любимая!..
Они все время держались за руки. На тайном свидании в джаз-клубе. Там, где никто их не узнавал. (На самом деле кто их только не узнал! Эта странная парочка так и бросалась в глаза — пожилой и очень худой мужчина в очках, похожий на журавля, и ослепительной красоты молоденькая женщина, с обожанием взирающая на него снизу вверх!) Несколько поцелуев. Но обмен настоящим, долгим и страстным поцелуем еще не состоялся. Не было поцелуя, который мог бы считаться прелюдией к сексу.
Пожалуйста, прошу тебя, пойми! Моя жизнь мне не принадлежит. У меня есть жена, есть дети, семья. Полюбив тебя, я сделаю им больно. А я просто не в силах причинять людям боль! Предпочитаю страдать сам.
А Блондинка Актриса улыбалась и вздыхала. И так прелестно сымпровизировала свою часть сцены. О Господи! Я все понимаю. Я об этом догадывалась.
Жена спросила весело:
— Ну что, скучал по мне?
— Конечно.
— Да. — Она расхохоталась. — Сразу видно.
Со дня той самой первой читки, доказавшей Драматургу полную несостоятельность и даже глупость труда всей его жизни, он никак не мог сосредоточиться на работе. Да он даже сидеть неподвижно был неспособен! По утрам отправлялся на прогулку на продуваемую всеми ветрами улицу, доходил до самого дальнего конца парка и шел обратно; холод немного помогал снять лихорадочное внутреннее напряжение, в котором он все время пребывал. Бродил по коридорам Музея естественной истории, где некогда, еще мальчиком, еще «Исааком», часами мечтал, целиком погружаясь мыслями в суровую безликость прошлого. Как все же странно, что этот мир расчищает нам путь, затем дает нам рождение, какой-то совсем краткий миг балует и нежит нас, а затем отбрасывает, как ненужную кожу при линьке. Раз! — и нет тебя. И он вдруг с яростью подумал: Обязательно запомню этот мой проход по коридорам. Сделаю все, чтобы его запомнить. Чтобы его стоило запомнить.