Я отдаю себе отчет, наряду с преданным вам супругом, в том, что наши женщины тяжко трудятся ради нас, влача бремя незнаемых нами эмоций. Отдых для освежения души можно устроить моментально, стоит лишь попросить.
Дабы отклонить «освежительное» отделение Констанс от дома и ребенка, требовалась уже всеохватная бестолковость.
— Какая же англичанка примет столь незаслуженное подаяние? Когда наши мужья претерпели страдания, о коих мы, нежные женщины, и помыслить не можем? Труд женщины есть дань мужчине. Тосковать по отдохновению! Я посчитала бы это за срам, если вы, доктор Майлз, на правах друга разрешите мне выразиться без обиняков.
Он поглядел на нее поверх чашки:
— Могу ли я познакомиться с вашей дочерью?
Было совершенно непонятно, что скажет ему девочка; если он попросит переговорить с нею в отсутствие матери, все пропало.
— Сколь любезно с вашей стороны просить об этом.
Сэр, обнаружить перед вами ее способности к беседе будет для меня честью.
Констанс взошла в комнату девочки. Нора сидела в голубом кресле, и на голову ей была нахлобучена корона из газеты; Ангелика делала вид, будто прикована за руку и за ногу к кроватному столбику.
— Пойдем, ангелица. Нора, забери ее и отведи в купальню через две минуты, ни секундой позже.
Внизу Ангелика сделала реверанс и сказала, что очень рада познакомиться с доктором Майлзом. Он созерцал ребенка с раздражавшей сосредоточенностью.
Противоречие либо разоблачение — и грядущее Констанс черно.
— Ангелика Бартон, — сказал он. — Ангелика Бартон. Мисс Бартон, вы являете собой крохотную копию вашей милой мамочки.
— Спасибо, сэр. Мамочка очень милая.
— В самом деле. Я думаю… — продолжал он, согнулся влево и пошарил, двигая пальцами, в правом кармане жилета, — вот. Вкуснейшая лакрица… — он держал сжатый кулак у Ангеликиного носа, — … для девочки, коя может сказать мне… — ее глаза чуть скосились в направлении сладкой волны в океане запахов, — как в ее спаленке возник… — Ангелика прикусила губу, — … огонь.
Все. Он знал все, и одно его слово отнимет у Констанс все — ребенка, ее ограниченную свободу, — послав взамен «отдыхать». Она взглянула на Ангелику: теперь все зависело от ее мудрости.
— Набедокурив, мы сразу признаемся, — повторила Ангелика по памяти и полезла в отворяющуюся заскорузлую ладонь, и доктор Майлз рассмеялся. — Мамочка наткнулась на мою куклу, о чем, сэр, я правда сожалею.
— Мудрый ребенок! Вы же, миссис Бартон, — он развернулся к ней, — вы — великолепная хозяйка. Я отнял у вас слишком много времени.
— Наш разговор, доктор, доставил мне истинное наслаждение. Однако не представляю, что могло задержать Джозефа. Он будет ужасно расстроен.
— Оставьте. Передайте ему, будьте так любезны, что я поговорю с ним на другой день. Передайте ему, что доброта вознаградит самоё себя. Кроме того, я осмелюсь также сказать вам, миссис Бартон, что ваш супруг по очевидной причине ценит вас так высоко, что обвинить его можно лишь в чрезмерной заботе о вас. Уж никак не страшное преступление, а, миссис Бартон? Я всячески надеюсь, что вы его простите.
— Вы — замечательный друг нам обоим, доктор Майлз.
Она махала рукой, пока он взбирался в экипаж, присоединяясь к двум мужчинам, кои сидели внутри и, очевидно, ждали его в продолжение сей безумной беседы.
Простить. Она закрыла дверь; обещание Энн Монтегю боролось с просьбой доктора Майлза: закройте глаза, миссис Бартон, закройте глаза, беспокоиться не о чем, кроме разве слишком заботливого мужа. Простите его.
Прибытия и отбытия Джозефа в истекшие дни были столь невразумительны, что казались зловещими сами по себе. Сегодня вечером он не потрудился предуведомить супругу об отлучке либо таковую объяснить. Он не вернулся ни к ужину, ни когда Ангелика отправлялась спать, ни когда Нора пригасила газ и удалилась, оставив пленницу без охраны. Констанс пребывала одна-одине шенька в гостиной, что напитывалась мраком, а Джозеф все не возвращался. Развертывалась ночь. Энн обещала последнюю полную луну: луна восходила. Энн обещала зенит зла, обещала, что враг будет размягчен, дабы получить смертельный удар. Эту ночь Констанс встретит подготовленной. Энн обещала.
В четверть четвертого Констанс, исступленная и прекрасная, стояла при полной луне в гостиной, а Джозеф по-прежнему не возвращался. Она не сомневалась в том, что манифестация проявится, невзирая на его отсутствие. Вероятно, он держался в отдалении, дабы она могла спасти его, как он однажды спас ее, и вознамерился вернуться, лишь когда она положит всему конец, развеяв его муки.
Она грациозно поднималась по лестнице. Она прозревала грядущие события до их наступления. Они даже начали меняться сообразно с ее желаниями. Ей требова лось только плыть вперед, углубляться в свое глубочайшее разумение, неопосредуемое мужеской мыслью, ибо остановиться и задуматься значило тут же продавить под собой лед. Осознавая все, она не страшилась. В миг упругий, точно колеблемая струна фортепьяно, она ощу тила даже отсутствие страха, высвобожденную им пустоту, прерывную и фигурную холодность: так с кожи испаряется спирт.
Преддверью Ангелики Констанс точно знала, почти видела, где оно затаится, откуда спустится, дабы терзать плоть ее дочери. Она вошла, встретилась с ним взглядом и без единого слова позвала вон. Сколь просто оно создало оболочку — он, если говорить точнее, — и глядел со страстью, коей, ведала Констанс, был томим. Она наблюдала за его переменчивыми очертаниями и лицами, за его тщедушными угрозами, как за мальчиком, что силится впечатлить, с тем же чувством, с каким Ангелика подстрекала давешнего резвящегося мальчика-матроса в парке. Констанс улыбалась, как женщины площади Финнери улыбались мужчинам, что разъезжали вокруг них в затененных кэбах. Она находила, что эта игра ее развлекает, ибо ей под силу было менять оболочки с той же легкостью, что и ему, менять фигуру и лицо, вращать калейдоскоп, слишком поспешный для ее ослепленного неприятеля. Она казалась уступчивой, только если это ее устраивало, и неизменно оставалась под маской собой лишь для себя.
Она знала, что он покинет Ангелику в ее кровати нетронутой, знала, что сама она соблазнительней даже цветущего ребенка, — и, не оглядываясь, не ища подтверждений, она взошла по лестнице в свою комнату. Она слышала запах его погони.
Она разоблачилась для него. Она возлегла для него на ложе. Он был смешон. Он давил из себя слова, карикатурно воспроизводя человеческое обольщение. Она смеялась над ним, однако преображала смех, когда он срывался с ее губ, и его истинное значение было ведомо ей одной. Неужели это все, чего желал зверь? Из-за этого она содрогалась? Он был всего лишь ручной помехой, с коей полагалось расправиться в свободную минуту: кошки не трясутся при появлении мышей. Она так долго пребывала в бесцельном страхе. Матушка управлялась с подобными заботами почти без суеты.