— Но если погибнут заложники, общественность будет возмущена. Это ведь не война, черт побери!
— Совершенно верно. Не война. Общественность будет просто рвать и метать. Президент, кстати, тоже. И лица, ответственные за гибель заложников, сиречь за неудачный штурм, понесут заслуженное наказание. Вплоть до уголовной ответственности. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь?
— Вы хотите сказать, что в гибели заложников обвинят нас? — мрачно спросил Четвертаков.
Я всегда говорю именно то, что хочу сказать, — Третьяков подумал и добавил медленно: — Причем в своем негодовании они будут абсолютно искренни, уверяю вас. — И тут же переключился на Чеснокова: — Полковник, а рядом с башней нет водосточных или канализационных люков? Нет? Жаль.
— Повестки как повестки, — Сергеев покрутил листки в руках. — Ничего особенного. Мне, когда в военкомат вызывают, такие же выписывают.
— Видишь ли, Боря. У них дома порядок — с ума сойти. Как в правительственной больнице. Стерильность полная. Илья Викторович говорит: мать лишние бумажки сразу отправляет в ведро. А эти — ненужные уже, заметь! — повестки сохранила. Почему?
— Да мало ли причин.
— Нет! Для того, чтобы это оценить, надо увидеть их квартиру. Скорее всего их сохранили специально. По настоянию Дмитрия. Он ведь родителям ничего о своих визитах не рассказывал, хотя и возвращался мрачный.
— И что дальше?
— За этими повестками что-то такое, из-за чего Дмитрий решил их не выбрасывать. Что-то очень важное.
— Что?
— Кто знает.
— Понятно, — разочарованно протянул Сергеев. — Хотя, если честно, ни фига не понятно. — «Волга» вылетела на Каширское шоссе. — Родители парня приедут?
— Отец приедет, — ответил Беклемешев.
— А мать?
— Она больна.
— Ни фига себе, — изумился Сергеев. — Да если бы с моим ребенком такое случилось — я бы пулей прилетел. На все болезни бы наплевал. Сильно любит, видать.
— Сильно, — покачал головой Беклемешев. — Она просто очень и очень тяжело больна. Ладно. Закрыли тему. Твоя очередь. Что ты выяснил?
— Много чего. В «Четверке» на этих парней имеется полное досье. Геннадий Борисович Олейников арестован военной прокуратурой по обвинению в самовольном оставлении части, хищении и утере личного оружия. До двенадцати лет, короче. «Ведет» его военный дознаватель. Сейчас Олейников содержится в Лефортове. На допросах показал, что дезертировал не один, а в составе роты. Попали в плен. Как им удалось вырваться, не признается. Предположительно, отпущен. Военная прокуратура, понятное дело, вцепилась. Стали «крутить», проверили остальных. Показания Олейникова не подтвердились. Остальные ребята из его роты дома не появлялись.
— Или о спасшихся не сообщили. Скажем, родители их спрятали.
— Может быть. А смысл?
— А смысл таков: для военкомата что погибшие, что оставившие часть, что прячущиеся, что посаженные — все едино. С глаз долой — из сердца вон. Лишь бы молчали. Меньше ветер — меньше пыль. Родители же вовсе не желают, чтобы их дети пошли под трибунал, как этот Олейников. Он теперь в камере сколько угодно может доказывать свою правоту, никто слушать не станет.
— Мрачную ты картину выписываешь.
— Это не я выписываю. Это жизнь наша дурная выписывает, — ответил Беклемешев, размышляя о чем-то своем.
За окном проплыла высотка Онкологического центра, за ней потянулся бесконечный пустырь. Наконец «Волга» свернула на узкую улочку, носящую гордое название «проспект». Проплыли мимо серые кирпичные дома, тяжелые, гнетущие. У подъезда с красной вывеской «Райвоенкомат» машина остановилась.
Беклемешев повернулся к Сергееву.
— Вот что, Боря. Я пойду к начальству, а ты заверни в бухгалтерию, проверь ведомости компенсационных выплат. Конкретно — фамилии Полесов и Олей- ников.
— Лады, — Сергеев кивнул. — Это где-то с полгода назад?
— Да, примерно. Давай действуй.
— Понял.
Они выбрались из салона, поднялись по ступеням узенькой лестницы, толкнули дверь.
В этот час в военкомате было сравнительно тихо. Шатались по коридорам несколько неприкаянного вида допризывников. Мелькали озабоченные офицеры и прапорщицы.
Беклемешев остановился у огромного стеклянного окна, за которым маячил разбитной усатый дежурный прапорщик, грубо кокетничающий с молоденькой прапорщицей. Майор постучал костяшками пальцев в стекло.
— Не видите, занят, — отозвался, не оборачиваясь, усатый.
— Вижу! — вдруг зло и резко гаркнул Беклемешев. — А ну встать, смирно!
Тот перепуганно вскочил, выпучил от неожиданности глаза. Принялся заполошно поправлять галстук. Командный тон сработал.
Майор продемонстрировал корочки, пообещал:
— Вы, прапорщик, у меня на Землю Франца-Иосифа дослуживать отправитесь. Это я вам гарантирую.
— Будете с полярными медведями шашни водить, — добавил Сергеев, не надеясь на географические познания усатого.
— Извините, товарищ майор, не признал, — виновато пробормотал тот.
— А у вас здесь разговаривают только с теми, кого признают? Так, в каком кабинете военный комиссар?
— Товарищ майор... — загундосил прапорщик.
— Я спросил, в каком кабинете?
— В одиннадцатом, — окончательно сник тот.
— Где бухгалтерия?
— А... В четырнадцатом. Это по коридору направо.
— Кто заседает в... — Беклемешев заглянул в повестку, — ...во второй комнате?
— Никто. Это запасной кабинет. Вроде комнаты отдыха. Если комиссия из Генштаба или горвоенкомата приедет или еще кто. Чтоб было где разместить.
— Ясно. Благодарю, — сказал, как плюнул.
Прапорщик тяжело опустился на стул. Девица попыталась шепнуть ему что-то утешительное, но усатый лишь отмахнулся, гаркнул:
— Отстань, дура! Из-за тебя все.
Беклемешев и Сергеев вышли в фойе.
— Давай в бухгалтерию, а я пока навещу военкома.
Сергеев решительно направился к двери с цифрой «14» на табличке, постучал и, заглянув в кабинет, громко и весело поздоровался:
— Добрый вечер, девушки.
Беклемешев же заторопился к одиннадцатой комнате. Военкомы — люди важные. Засиживаться на работе не привыкшие. Вошел в приемную. Секретарша занималась общественно полезным трудом. В смысле, красила ногти.
— Военком у себя, — произнес майор и непонятно было, спрашивает он или утверждает.
— Да-а-а, — по-овечьи протянула секретарша и спросила: — А вы по какому вопросу?