— Так что у вас, ребята, за дела?
— Какие ребята?
— Вы с Марией, самые нежные и трепетные голубочки во всем голубином краю.
— Дела? Не знаю. Трудно, трудно сказать.
— Она еврейка?
Скотт неприятно смеется:
— Не имею понятия. Но вопрос в самую дырочку, братан. Как только выясню, сразу тебе сообщу, чтоб ты успел послать домой мамочке доклад о новых преступлениях Скотти, гадкий мелкий говнюк.
— Ты правда вот так думаешь?
— Да нет, конечно, нет. С чего бы? Все как с гуся вода, малыш.
Язык у Джона распухает и немеет. Выходя от Карен и пересекая реку, чтобы встретиться с братом для очередного вымученного, шутовского, пустопорожнего, напрасного ужина, какие сам же затеял устраивать каждую неделю, Джон обкатывал и обминал небольшое заявление, которое готовил для Скотта, — влажное и липкое признание в растерянности, одиночестве, волнении, страхе и гордыне. И вот теперь он не может найти тот сырой ком глины, который столь любовно ваял. Он даже не начнет фразы. Никакие его переживания не стоят усилий, которых потребует каждый слог, и то, чем несет от Скотта, велит Джону держать язык за зубами. Если, выходя из подъезда Карен, щурясь и надевая солнечные очки, он упивался минутой, если на проспекте, где машины сочувственно чихали в унисон, и архитектура казалась важной, почти как доказывал яростно Марк, Джон был доволен собой и с чуточку смешной горечью сожалел о своих испарившихся нелепых принципах, а через квартал спрашивал, как скажется это на них с Эмили (обесценит ли ее задним числом, подтвердит ли ее относительную важность, добавит ей значительности или бессмысленности, проявил себя Джон сегодня дешевкой или мужчиной, стал ли он сильнее или выбросил бесценное сокровище, и откуда вообще он взял эти свои антикварные представления), если возле нового «Бургер-Кинга» в «Октагоне» ему внезапно пришлось проглотить подлинное желание заплакать, которое в итоге сгустилось комком несколько принужденного смеха посреди Цепного моста, если между мостом и Скоттовой школой Джон дважды останавливался, чтобы оставить на автоответчике Эмили глупые шутки, если, открывая дверь школы, он молил, чтобы Скотт объяснил ему все, хоть и знал, что Скотт ничего такого не сможет, то теперь, спускаясь с моста Маргариты на остров Маргариты и по дорожке бредя к зеленой лужайке, где пинает мяч кучка мальчишек, Джон хочет только одного — выдавить из брата что-нибудь определенное, хоть что, пусть гнев:
— Так ты любишь Марию?
— Прямо зачин из «Вестсайдской истории».
Дети бегают и толкаются, отнимая друг у друга мяч.
— А с родителями познакомился?
— Джон, ты издеваешься? Мы, по сути дела, только сошлись, так? И хватит об этом.
Пнул, промазал, упал, морщась, схватился за колено, поднялся и бегом к воротам, чтобы не упустить момент для возможного гола-красавца. Ждешь там, ковыряя в носу.
— Ну, так как оно? Как вообще?
— Как оно? — Скотт чешет ухо. Он следит за игрой. — Как весенний ливень. Как звезды над Римом. Место в ложе на премьере. Как если тебя окликают через целую комнату, полную народу.
— Серьезно то как.
— Да-да, чертовски серьезно. Психологически сложно. Проблемы, как во французском кино. Зубодробительные разборки. Сплошные угрозы. Кончается слезами, но все равно никак не кончается.
— Смешно.
— Это тоже. Любит посмеяться. Тронутая. Чокнутая. Поцелуи под дождем. Бросать крошки голубям. Весь мир у наших ног, все такое.
— Ну так ты вполне счастлив?
— Мучительно счастлив. Раньше я не понимал этого слова До сих пор не нюхал, не примечал, не догадывался, но теперь меня осветило изнутри, знаешь, будто хожу с таким ночником в животе, и он светит прямо в моей маленькой счастливой го лове.
— Наверное, очуметь что за женщина.
— Соль земли. Околдовывает птиц на деревьях Невозможно не любить такую девчонку. Буря и кремень, фольга и тефлон. Такая у меня малютка.
— Должно быть, и секс незаурядный.
— Да-да. Необычный. Страстный. Духовная связь. Глубокое родство. Язык без слов. Возвращенный рай. — Скотт потер глаза. — Единство души и тела. Непреложное, хрупкое, скажи, как хочешь. Пффф… Тайны Востока. Техники из утерянных свитков. Ты вообще чего от меня хочешь, а?
— Да ничего. Забудь.
— Считай, что уже.
Мяч, ускользнувший из нецепких детских ног, катится к скамейке Прайсов. Джон пинком возвращает его в игру. Через минуту или две мяч наконец прокатывается меж двух скомканных ветровок, уложенных в дальнем конце лужайки, и мелкий паренек, последним нечаянно коснувшийся мяча, мчится на тонких ножках, обегая широкий буйный круг. Он потрясает кулаком и машет малюсеньким указательным пальцем, впитывая опьяняющие, но неслышимые вопли и рев трибун мирового чемпионата. «Magyarország! Magyarország!» — выкрикивает мальчишка, замыкая окружность стадиона. Товарищи по команде обнимают его, поднимают, шатаясь, на узкие плечи и несут еще один круг. Братья добавляют к аплодисментам свои четыре ладони.
— Вот точно так я чувствую все время, — говорит Джон.
— Ага, это в генах.
Они переходят на Пештскую сторону и идут вдоль реки к «Блюз-джаз клубу». На прошлой неделе клуб обзавелся швейцаром — у входа братьев о чем-то спрашивают по-венгерски.
— Нем беселек мадьяруль, — синхронно искажают ритуальное приветствие Прайсы.
— Fine. Americans? [29] — спрашивает вышибала. — Dinner and music? [30] — бурчит он, принимая входную плату.
Комнаты медленно заполняются народом, что-то наигрывает новая пианистка. Исписанный мелом штендер у входа представляет ее просто — НАДЯ. На вид ей около семидесяти, тонкая хрупкая женщина в развевающемся красном платье; платье хорошо на ней сидит, хотя уже и многие годы. Слегка покачиваясь в такт музыке, она походит на экзотическую рыбку в аквариуме, яркий пучок рваной ткани, дрожащей и волнующейся в собственном течении. На растрескавшейся, с кружками от стаканов, крышке старенького рояля — пепельница, пачка «Красной мозгвы» и серебристая зажигалка. Надя играет странное бесконечное попурри, мелодия несется через десятилетия и стили: вот всеми узнаваемый образец джаза, «Всего меня», [31] сыгранный в самой традиционной манере с легкими импровизациями в стиле эпохи; потом рэгтайм — Скотт Джоплин, заученный и воспроизведенный нота в ноту; и вдруг бибоп — «Сюита желторотой птицы» Чарли Паркера с парочкой рефренов, искусных боповых соло; фанковая тема из шестидесятых — «Арбузная душа», [32] со стандартным, как на оригинальной записи, грувом клавишных и переложенным для правой руки саксофонным соло Декстера Гордона; [33] быстрой чередой «Ангельские глаза», «Все шишки на меня», и «Ночь, когда мы сказали „Хватит!“» [34] — воздаяние забытому автору; прелюдия Шопена, минуты две, не больше, но сыгранная с беззаботной легкостью; потом бродвейский шлягер, и поскольку это «Мария» из «Вестсайдской истории», Скотт с Джоном откладывают кии и идут за столик посмотреть, как старые руки прыгают и бьют по старым клавишам.