Когда мелодия кончается, братья аплодируют почти с тем же жаром, что и на футбольном матче. Это первое признание, которое достается пианистке за полтора часа выступления. Она поворачивается к своим поклонникам и кивает — этот жест непонятно отчего трогает Джона; пронзает необъяснимой убедительностью и значительностью; Джон понимает, что это и есть ответ на его день, на те вопросы, которые он не может задать собственному брату. Увядшая старуха иронически поклонилась шутливым аплодисментам — эта мысль успокаивает его. Эмили и Карен тут же видятся ему где-то далеко, будто на солнечном склоне какого-то холма, где они вроде бы на своем месте. Джону очень хочется познакомиться с пианисткой.
Бармен щелкает выключателем и наполняет атмосферу клуба расплывчатыми похрустываниями старинной записи Луи Армстронга. Надя встает, берет сигареты и зажигалку и скользит к столику Прайсов. Джон неумеренно взволнован, хотя слышит, как Скотт бормочет: «О боже!»
— Подозреваю, что вы, джентльмены, американцы, — говорит она дребезжащим голосом кинозвезды золотого века. Джон поднимается и дает ей прикурить. Взмахом руки тушит спичку, предлагает сесть, называет себя, представляет брата.
Она выпускает медленную ровную струю дыма, разговор ждет.
— Интересная пара, — мурлычет она. — Один брат еврей, другой датчанин. Как такое могло выйти, Джон Прайс?
Как правило, Джон заводится от одного слова «еврей», произнесенного с европейским акцентом, но теперь он с радостью признает несоответствие, которое вот уже лет двадцать моментально делает скучным любой разговор, как утомительная тема семейного воссоединения.
— Я завел за правило никогда не делиться генетической информацией с женщиной, которую только что встретил, во всяком случае — если не знаю ее имени, — отвечает Джон, после того как не торопясь закуривает тоже.
Присутствие пианистки не только успокаивает его, своими тонкими старческими руками она ухитряется поднять Джона высоко в воздух. Ее увядшая элегантность и обтрепанное платье, ее необычное занятие, изящные манеры и мгновенное овладение ситуацией, ее очаровательная прямота: Джон пугается, что она скоро уйдет, и он старается задержать ее за столом. Скотт наблюдает за метаморфозой брата и почти ничего не говорит.
— Довольно умно, Джон Прайс. Ну а что наш меланхоличный датчанин? Может, он объяснит несходство?
— Сомневаюсь, — отвечает Джон. — Родители клянутся, что всю жизнь были друг другу верны. Хотите чего-нибудь выпить?
— «Роб Рой» — моя маленькая слабость. — Она улыбается Джону. — Вы очень добры.
Поднимается, однако, Скотт, ухватившись за предлог избавиться от Надиной компании. Ее чудной старомодный аристократический английский, приправленный смутным центральноевропейским акцентом, злит Скотта. Его злит Джоново паясничанье. Злит ее платье и выбор напитка. Злит то, что она нравится Джону. Все, что может лишнюю минуту задержать брата в Будапеште, Скотта злит. Скотт уйдет из клуба как можно скорее; в любом случае он легко обойдется без этой еженедельной братской пытки; может быть, сегодняшний вечер ознаменует отмену этой каторги. Скотт возвращается с минералкой для себя, Джоновым «уникумом» и — после того как бармен сердито сверяется с книжечкой, цепочкой привязанной к стойке с его стороны, — «Роб Роем». Бухнувшись на стул, Скотт выдавливает из себя:
— У вас красивое кольцо.
Древнюю руку, обнимающую светло-оранжевый высокий стакан, отягощает крупная серебряно-зеленая ракушка.
— Вы очень милы, Скотт, что заметили. Это подарок из невыразимо давних времен. Его у меня крали, оно вернулось, пошло на подкуп, вернулось снова. Что еще? Дайте вспомнить. Очень много лет назад оно оказалось в центре истории с шантажом. Оно изображено на руке у французской графини на одном ужасно посредственном холсте двух-с-половиной-вековой давности, который и поныне висит в очень людном зале Лувра. Я знаю, это похоже на анекдот, но мне авторитетно сказали, что это правда. — Она вытягивает руку с кольцом и бросает на него оценивающий взгляд. — Оно в ужасном вкусе, правда?
И странная пауза в разговоре. Надя скорее приглашающе, чем снисходительно улыбается двум молодым парням, наблюдая, выдержат ли они такой напор неправдоподобия. Оба брата смеются — это два совершенно разных смеха, и по несозвучию тонов она быстро понимает, кто из двоих обещает в этот вечер больше удовольствия от беседы, не успевает Джон сказать:
— Отчего мне кажется, что шантажисткой были вы?
— Джон Прайс, вы нахальный молодой человек, и, похоже, у вас есть шанс чрезвычайно мне понравиться. Может, я отвечу на ваш вопрос, когда мы поужинаем.
— Я очень рад, что вы окажете нам честь.
За паприкашем с шампанским Надя говорит:
— Человек из газеты. Кто вы — смелый иностранный корреспондент, которому не терпится слать заметки с передовой следующего неизбежного советского вторжения?
— Если честно, скорее светский обозреватель. Летописец момента.
— Восхитительно. А принц Гамлет?
— Преподаю английский местным дикарям.
— А мы, конечно, дикари, да?
Надя накручивает седую прядь на длинный морщинистый палец, и половина мужчин за столом находит этот жест карикатурным, а другая половина — необъяснимо очаровательным.
Она говорит, что венгерка наполовину, родилась в Будапеште, а именно — во дворце на Замковом холме, но дальнейших подробностей не сообщает.
— Притом я жила в других местах, опыт проживания, как вы, американцы, говорите. У нас есть очень неудобная привычка заигрывать не с теми в мировых войнах, правда? И подвергаться нашествиям наших русских друзей в расплату за грехи. Меня вынуждали время от времени вступать в братство беглецов. Но я возвращаюсь. А теперь у нас другое нашествие — симпатичных молодых людей с Запада, которые приезжают писать о нас в газетах, обучать нас своему чересчур сложному гортанному языку и продавать нам хороший спортивный инвентарь. За наших захватчиков. — Надя поднимает бокал с шампанским, которое посоветовала Джону заказать.
— За наших захватчиков. — Один из захватнической орды звенит бокалом об ее бокал.
Скотт решает, что Надя — вроде консуматорши в клубе для джентльменов, убалтывает гостей заказывать выпивку и еду по вздутым ценам и с этого получает комиссионные. Хотя как приманка она работает на такой микроскопически особенный вкус, что Скотт недоумевает, как ей удается хоть что-то зарабатывать. Когда она говорит, Скотт наблюдает за лицом брата — и за ее лицом, когда говорит Джон.
— Я с разными членами разных семей покидала мою страну в 1919-м и возвращалась в 1923-м, уезжала опять в… 1944-м, вернулась в 1946-м, снова уехала — да, уехала, такая неотвязная привычка, да? — в 1956-м и вернулась только в прошлом году. И мне кажется, для одной жизни моих скитаний по земному шару более чем довольно.
— И вы каждый раз теряли все? — спрашивает Джон с нескрываемым ужасом.
— Деньги можно было вывезти или спрятать даже в наши темные века, Джон Прайс… Но однажды… — она негромко смеется и осторожно протыкает вилкой кубик паприкаша с курятиной, — …однажды я надеялась спасти… Ох, это длинная и глупая история. Придется начать немного раньше. В пятьдесят шестом я уже десять лет прожила в Будапеште. Я вышла за джентльмена выдающегося происхождения и культуры, но он позволил себе впутаться в антисоветский мятеж пятьдесят шестого. Когда Советы решили покончить с нами раз и навсегда, мы с мужем поняли, что надо поскорее уехать. Но мы слишком поздно сориентировались, мы были неизлечимые оптимисты. — Надя отпивает шампанского. — Нужно было довольно быстро попасть к австрийской границе, но как быстро — это было не совсем понятно. Возможная потеря денег нас не пугала — я всегда могла бы играть на фортепиано. У нас не так-то много и было, quand тете. [35] Я женщина не сентиментальная, Джон Прайс, от потери старых фотографий и каминных безделушек я бы не расхныкалась. Нет, мы пожалели только об одном. За годы совместной жизни мы собрали приличную библиотеку и хорошую коллекцию пластинок, а и то, и другое в те дни было не так легко найти. Друзья, зная наши вкусы, привозили нам книги и пластинки в подарок. Были друзья, которые работали в книжных магазинах, один был импресарио симфонического оркестра и ездил с ним, кто-то записывал нам джаз с американского радио. Мы очень гордились нашим домом: книги на венгерском, английском, немецком, французском, записи, классика, джаз. — Надя стучит по стенке бокала, и жемчужная нитка пузырьков дрожит и пляшет. — Мы никак не могли надеяться — и уж конечно в те последние дни — вывезти наши сокровища с собой из страны. Венгрия закрывала все границы, каждую прореху в своей шкуре, с ужасающей быстротой. Приходилось принять этот жребий — что наши сокровища украдут, — и мы страшно об этом жалели. Но мой прекрасный муж до самого конца был умницей. Ему пришла мысль, понимаете, из-за того что… ладно, боюсь, насчет сентиментальности я соврала. Я вообще-то неисправимая лгунья, Джон Прайс. Это ужасный недостаток моего характера, мне нужно его исправить. Я скоро исправлюсь. Ты мне поможешь. Но до тех пор не надо верить ни одному моему слову. В общем, да, он увидел, как я плачу — смешно об этом теперь говорить, — над «Алисой в Стране чудес». Не над Библией, не над Петёфи, Аранем [36] или Кишем, даже не над Толстым. Я не могла вынести прощания с моей Алисой. Он увидел, как я сижу на полу и держу «Алису», как ребенка, — оттого я и расплакалась, — держу «Алису» и пластинку Чарли Паркера «Блюз для Алисы». Сначала я рассмеялась — до тех пор эти двое не попадались мне вместе. Я пошутила сама с собой, что это песня про книжку, и вот уже я плачу, и муж, собиравший одежду для побега, так и нашел меня, увидел, как я изображаю маленькую дурочку. Он не стал браниться, что я теряю время. Он сразу понял, отчего я плачу, и сказал мне, чтó надо сделать, и так мы и сделали. Мы провели длинную ночь, составляя каталог нашей литературы и музыки. Нашей жизни и удовольствий. Мы писали по очереди. Один диктовал, второй записывал. Подумай об этой прекрасной сцене, Джон Прайс, потому что это было поистине прекрасно. У тебя дома по улицам катятся танки — там, где ты вырос, где вы с твоим Скоттом были мальчишками. Где вы влюблялись и целовали ваших первых маленьких подружек… Теперь эта улица искромсана, изорвана в клочки, танки ведь, знаешь, очень тяжелые, гораздо тяжелее обычных машин. И вот эти танки на твоей улице, а там мальчишки — почти дети, намного младше, чем ты сейчас, бросают в танки бутылки с бензином! Там взрывы отзываются в улицах, где вы играли когда-то — вы бы во что играли? В бейсбол? У завешенного окна при свечке мы с мужем черкаем и шепчемся. Послушай о чем: я тороплюсь, диктую, чтобы он только успевал записывать, что-то он сокращает, и я целую его и грожу, что убью, если потом, когда мы найдем себе новый дом, он не сможет прочесть свою стенографию. Я читаю и складываю книги и пластинки в стопки, а он записывает. Я и сейчас помню какие-то слова, которые тогда говорила, а те названия никогда не забуду. Они до сих пор вспоминаются мне без всяких причин: Бах, Бранденбургские концерты, шесть пластинок, 1939, Берлинский филармонический, дирижирует фон Караян. [37] Луи Армстронг и «Горячая семерка», 1927: «Плакса Вилли», «Блюз угрюмца», «Шаг аллигатора», «Блюз картофельной головы», «Меланхолия», «Усталый блюз», «Рэгтайм Двенадцатой улицы». Бетховен, вся музыка для виолончели и фортепиано, Рудольф Серкин и Пабло Казальс [38] в Праде, Франция, 1953, три диска. Что ты об этом думаешь, Джон Прайс? Сто тридцать один музыкальный альбом, указана каждая песня, дирижеры, даты, исполнители, города. Четырнадцать пленок на бобинах — записи радиоэфира: «Летучая мышь», «Метрополитен-опера», 1950, дирижирует Орманди [39] — он венгр, знаешь? Адели поет Лили Понс; Альфреда — Ричард Такер. [40] «Мадам Баттерфляй», 1952 в «Ла Скала», дирижирует Туллио Серафин, Рената Тебальди [41] поет Чио-Чио-сан. Арт Тэйтум [42] в эсквайр-концерте [43] в «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, США, в 1944 с Оскаром Петтифордом и Сидом Катлеттом: [44] «Милая Лоррейн», «Коктейль для двоих», «Индиана» «Бедняжка Баттерфляй». Концерт для виолончели си бемоль минор Дворжака, Пьер Фурнье [45] с Венским филармоническим, дирижирует Рафаэль Кубелик, [46] 1952. Господи, они до сих пор так хорошо мне помнятся! И потом триста четыре книги. Каждого автора, каждый рассказ или стихотворение в сборниках. «Фауст» Гёте в двух томах «Молодой Вертер», на немецком. Чехов, рассказы, на венгерском. Названия, издательства и издания, описания обложки, кажд…