Мы подняли друга и медленно пошли в обратную сторону, к вокзалу.
Путь был не особенно далек, но груз нелегок. Андрей был почти на голову выше меня и значительно плотнее.
В центре города рвались снаряды. Шум боя приближался с западной стороны. Он ширился, нарастал. Там, где недавно стояла водоразборная будка, красовалась большая воронка, быстро наполнявшаяся водой. Здание вокзала было охвачено пламенем. Оно злобно гудело.
По привокзальной площади метались перепуганные люди. Кто-то плакал, кто-то кого-то искал и звал. На крики и стоны никто не откликался.
Деревянное строение пригородного вокзала тоже горело. Из самой середины здания с треском, похожим на ружейные выстрелы, взлетали к небу фонтана беснующихся искр. Горели и пакгаузы. Тягучий и тяжелый, молочного цвета дым густыми клубами рвался из-под раскаленной крыши.
Мы пробирались к запасным путям, где, по расчетам Геннадия, формировался последний эшелон.
Обойдя развороченную цистерну, полыхающую бесцветным и бездымным пламенем, мы сделали привал. Обильный пот лил по моему лицу, стекал за шиворот и струился ручейком между лопатками.
Андрей застонал. Нет, нам не почудилось. К нему возвращалось сознание.
Мы осмотрелись. Безнадежно-скорбная картина открылась нашим взорам. По склону горы, охватывающей полудугой город, поспешно откатывалась наша пехота.
Мы подняли Андрея и вновь понесли. Путь преграждали разорванные составы, искореженные вагоны, воронки, воронки, воронки. Запах гари разъедал легкие. Приподнятые вместе с рельсами шпалы стояли на протяжении десятка метров подобно какой-то фантастической ограде.
Вдруг Геннадий, который шел впереди, остановился и прислушался: вновь нарастал рокот моторов.
– Что такое? – неожиданно спросил очнувшийся Андрей.
Я вздрогнул. Голос друга звучал незнакомо. Но то, что он заговорил, обрадовало и приободрило меня.
– Ничего особенного, – ответил я. – Молчи!
Мы спустились в глубокую воронку, над которой нависал одним краем развороченный вагон с окнами, забранными в решетку. Земля в воронке была черная, рыхлая, свежая, еще теплая, не по-земному пахнущая.
Мы осторожно опустили Андрея.
– Зачем мы тут? – спросил он недоуменно и задвигался.
– Лежи! Ты ранен, – строго произнес Геннадий.
Над нашими головами волна за волной четким строем проплыли бомбовозы.
Теперь они обрушились не на город, а на отступавшую пехоту.
Геннадий выбрался из воронки и пошел на разведку: быть может, состав еще не ушел и мы сумеем отправить Андрея.
Я тоже поднялся наверх, и, осмотревшись, решил, что ни о каком составе думать нечего: по склонам горы, где только что откатывалась наша пехота, медленно ползли немецкие танки с высокими башнями. Железнодорожная магистраль была уже перерезана гитлеровцами.
Совсем рядом с нами лежали в неестественных позах изуродованные человеческие тела. Десятка полтора, если не два. Молодой парень в форме бойца конвойных войск был раздавлен стальной вагонной рамой. Рядом лежала сломанная пополам винтовка. Еще двоих конвоиров я обнаружил в сплющенном взрывной волной тамбуре.
"Арестантский вагон, – мелькнула у меня догадка. – Прямое попадание".
Вокруг пестрели разноцветные бумажки, скрепленные булавками, тоненькие папки. Это были приговоры судов, определения трибуналов, кассационные жалобы, этапная переписка.
– Дима! – послышался слабый голос Андрея.
Я спустился к нему. Он сидел, держа в руках какой-то листок. Множество таких же листков было разбросано в воронке.
– Дай закурить… – попросил Андрей.
Я поколебался, но дал.
Андрей сделал глубокую затяжку, поморщился и прикрыл глаза.
– Плохо? – спросил я и вынул из его рук папиросу.
– Тошно… горит все, – ответил он. Равнодушие и усталость тлели в его глазах.
В воронку свалился возбужденный Геннадий.
– Гитлеровцы оседлали железную дорогу и шоссе, – прошептал он в отчаянии. – Никакого состава нет. Единственный паровоз разбит. Что делать?
– Ничего, – подал голос Андрей. – Чем хуже, тем лучше.
Геннадий недоуменно посмотрел на меня. Подбородок его подрагивал.
– Как это понимать?
Андрей судорожным усилием протянул мне листок бумаги, который держал в руке.
– Попробую стать им…
Я и Геннадий ничего не понимали, слова друга казались странными. Уж не помутился ли у него рассудок?
– Читай! Скорее! – поторопил Андрей.
И я прочел:
– "Прокурору Новосибирской области. Г. Новосибирск
Согласно Вашему No Р/2758 от 13 июня с.г. направляется этапом Кузьмин Никанор Васильевич, приговоренный по ст.58 п.8 УК РСФСР к высшей мере социальной защиты, бежавший из-под стражи и задержанный на станции Дебальцево.
При задержании Кузьмин оказал сопротивление и нанес смертельные раны ножом сотруднику управления".
Под направлением красовались соответствующие подписи.
– Ну и что? – удивился Геннадий.
– Буду Кузьминым, – пояснил Андрей.
Вначале мы возмутились. Что за нелепая затея, понимает ли он, какая сложилась обстановка? Немцы вступают в город, надо искать прибежища и постараться залечить раны. Сейчас это главное. Но Андрей и слушать не хотел.
– Идите! Надо делать что-нибудь. Иначе провалим план.
Он был прав. И мы подчинились.
Дальше мы действовали по его указаниям. Нельзя было терять ни минуты.
Шум боя приближался. Видимо, железнодорожный поселок был уже в руках врага.
Мы вывернули карманы Андрея, извлекли из них все, кроме носового платка.
Сняли часы. Вынесли его из воронки и уложили рядом с конвоиром, придавленным вагонной рамой. Киевскую препроводительную сунули в какую-то папку и подложили под труп бойца. Все? Да, все!
– Уходите, – шептал Андрей. Он был бледен, губы едва шевелились.
Я поцеловал друга, Геннадий пожал ему руку. Молча простились.
Пора было уходить. Мы побежали в разные стороны.
Две ночи я мучился в полусне и, лишь когда начинал брезжить рассвет, впадал в забытье. Оно не снимало ни усталости, ни тревоги, ни душевной боли.
В который раз я уже убеждался, что ночь – плохой советчик, что она явно непригодна для утешительных мыслей.
Утром третьего дня хозяин дома притащил и показал мне инструкцию, изданную седьмым отделением фельдкомендатуры. Он содрал ее со стены какого-то дома.