Звонит телефон.
— Да! — Господь говорит, не замедляя шага. — Хорошо. Вовремя.
Поднимаемся по лестнице. Входим. Народ расступается перед нами.
Я смотрю наверх. На хорах — спецназовцы. Наши.
Сквозь железную ограду карниза под куполом видны тела людей в черном. Под ним, по золотому фону надпись по латыни «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою и дам тебе ключи Царства Небесного». По словам «Coelorum» и «tu es Petrus» стекает кровь.
Подходим к балюстраде вокруг спуска в крипту с мощами Святого Петра. Под балдахином Бернини, у центрального алтаря — два трупа: мужчина и женщина, рядом Марк и Мария. Живы.
Поднимаемся к алтарю. На платье у Марии дыры от пуль. Много. Крови нет. Эммануил смотрит на Марка. Спрашивает (почему-то мне кажется, что разочарованно):
— Ты жив?
— Я отдал пистолет Марии.
— И?
— Она поднялась из крипты на виду у всех. По ней стреляли. Она шла. Выстрелила в упор в этих двоих. Успела снять еще четырех моджахедов, пока ее не схватили. Но мы отвлекли внимание. Вовремя. Им было не до взрывчатки.
Господь кивнул, обнял Марию за плечи — одной рукой. Она склонила ему голову на грудь, но он не сомкнул объятий.
Эммануил смотрел на убитых: Фатиму и двенадцатого имама.
— Снимите с него маску!
Марк опустился на колени и содрал маску. Под ней оказалась еще одна — зеркальная, точнее, из отполированного до зеркального блеска металла.
— Обманщики, — усмехнулся Господь. — Уловка средневековых самозваных пророков. Ничего нового не придумали. Ну, Марк, снимай и эту.
Маска поддалась не сразу, но Марк справился с механикой, и нашим взорам предстало обычное человеческое лицо, темнокожее и темноволосое, с крупным носом. Скорее всего его обладатель был арабом, а не персом.
— Этот меня не интересует, — сказал Эммануил, — Бросьте его с остальными. — Он перевел взгляд на женщину. — А вот ты моя. Он отпустил Марию и склонился над Фатимой.
Я не верил глазам: он воскрешал одного из злейших своих врагов.
— Любите врагов ваших, — усмехнулся он.
Фатима открыла глаза.
— Я твой Господь, королева женщин… Уже три дня как. Ты знаешь.
— Кутиба, — тихо сказала она.
«Так было суждено».
— Где Якоб Заведевски? — спросил Эммануил.
— В крипте, — ответил Марк.
— Три дня прошло, — заметил я.
— Всего-то! — улыбнулся Эммануил.
— Мы его принесем? — спросил Марк.
— Я сам спущусь.
Он спускался по лестнице легко и решительно. Мы шли за ним: я, Марк и Мария.
Запашок тот еще! Трехдневное пребывание толпы людей, которых не выпускают в туалет, сказалось на местном воздухе не лучшим образом. Сквозь вонь пробивался запах гниющей плоти. Я посмотрел вниз и заметил засохшие капли крови на пестром полу.
Якоб лежал прямо у стены, даже не в нише. И не покрыт ничем. Куртка в пятнах крови, и запекшаяся кровь на светлых, почти белых волосах.
Я вспомнил Вену. Ночной Дунай, бар «Георгий и дракон», хёригер… Веселый город.
Эммануил склонился над трупом. Я отвернулся. Мне надоело смотреть на сцены воскрешения: ничем не лучше агоний.
— С возвращением, Якоб! — услышал я голос Господа.
— Здравствуй, Якоб! — сказал я, когда он встал, и тут же отвел взгляд, взглянув в его глаза, полные пламени.
В тот же вечер мы вернулись в Иран, но не задержались там и суток. Наш путь лежал дальше на запад.
Битвы за Багдад не было. Аиша была нашим пропуском, а Фатима — въездной визой (сторонников шии здесь было процентов тридцать).
Дварака приземлилась чуть выше по течению Тигра, и был организован торжественный въезд в Город Мира. Впереди шло войско джиннов и шестьдесят даосских сяней, Там же, в войске, наравне со всеми, была Хун-сянь. Вряд ли ей это понравилось, но она никогда не осмеливалась перечить господину. За ними, в белом открытом лимузине медленно ехал Эммануил. Он не взял с собой никого, кроме шофера. Дальше в белом паланкине, на белом верблюде, ехала Аиша. Рядом с нею покачивался на плечах черных слуг черный паланкин Фатимы. А потом уж — все мы. Без выкрутасов. В автомобилях.
Марк переживал, что так он не может как следует следить за дорогой, но ничего не произошло.
Уже в Багдаде мы встретили Новый год.
А в середине января была двойная свадьба Эммануила с двумя невестами. Низкие столы поставили буквой «П» в финиковой роще королевского дворца и накрыли человек на пятьсот. Во главе стола на золотом ковре сидел Эммануил, облаченный в белый балахон (недавно я узнал, что он называется «галабея») и клетчатый головной платок. Вылитый араб! Даже кожа казалась темнее. Меня всегда поражала его способность перевоплощаться.
Недавно он пустил в народ свою родословную, возведенную к Али. Я смотрел на него и думал, что это не так уж абсурдно.
По правую руку от Эммануила сидела Аиша, а по левую — Фатима. Я даже не очень удивился, что она согласились на этот брак. Помнил Мисиму. После воскрешения отношение к Господу, видимо, резко меняется (по крайней мере, если оно оставляло желать лучшего),
Гости тоже сидели на коврах, расстеленных прямо на земле. Неудобств это не причиняло, несмотря на январь. Температура на солнце достигала градусов двадцати пяти как минимум.
Я оказался рядом с королем Фейсалом. Это был толстый араб, назойливый, болтливый и чрезмерно эмоциональный. Он то и дело хватал меня за руки и все норовил обнять. Впрочем, в остальном это был неплохой мужик. Накануне он водил меня по старому городу, переодевшись из мундира в эту самую галабею и, верно, представляя себя Харуном аль-Рашидом, вышедшим в народ. Галабея никого не обманывала. Наше появление вызывало бурный восторг местного населения.
Старый город представлял собой лабиринт узких улочек, куда никогда не проникает солнце и не проехать автомобилю. Вонь и грязь. Помои кое-где выливают в окна, как в средневековом Париже. Потом мы вынырнули на "сук», то есть базар, и оглохли от грохота молотков и крика торговцев. Кроме лавок, здесь располагались многочисленные мастерские ремесленников. Я вдоволь насмотрелся на персидские ковры, разноцветные платки, золотые и серебряные украшения и тонкую работу местных мастеров по металлу.
— На свадьбе визиря аль-Маамуна на новобрачных высыпали тысячу жемчужин, среди гостей разбрасывали мускусные шарики, в каждом из которых была записка с названием подарка: земля, раб, прекрасный конь, — распространялся король, уплетая традиционного барашка. Ели здесь руками, заворачивая мясо в арабские лепешки, что несколько выбивало из колеи. Столового прибора не подали.