К тому же поступила информация, что заминированы крыши портиков. Но, если взорвутся только колоннады, жертв все же будет меньше, чем в случае взрыва под площадью.
Горы Эльбурс вулканического происхождения. Скалистые и складчатые, зато не такие голые, как Загрос. Кое-где видны деревья, напоминающие украинские пирамидальные тополя, без листьев и в снегу. Здесь настоящая зима,
А в Риме — дождь. Огромная толпа под дождем. Я еще раз пожалел о том, что гексоген не гигроскопичен.
Утро, шесть часов по среднеевропейскому времени. У нас соответственно половина девятого. Камера установлена в Соборе, под балдахином Бернини (помню я это место). Теперь по четырем углам — четыре автоматчика с тротиловыми поясами, вокруг лестницы в крипту с мощами святого Петра — еще десяток. Держат под прицелом храм, набитый битком. Я вспоминаю, что Марк никогда не расстается с пистолетом. Не могли они обыскать такую толпу. Только какой здесь толк от пистолета?
К телекамере выходит одна из шахидок. Вся в черном. На головном платке — каллиграфическая надпись «Али». Вместо чадры короткая непрозрачная вуаль, закрывающая лицо так, что видны только глаза.
— Я сейчас сделаю то, чего никогда раньше не делала, но пусть те, кто мне близок, узнают меня и подтвердят мои слова для остальных, — произносит она.
И она убрала вуаль. Красива, как может быть красива арабка. Мне не нравится этот тип женщин. Возраст? Думаю, лет тридцать.
— Я Фатима, дочь пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Перед тем, как вознестись в Аль-Джанну [112] , мой отец предрек явление Даджжала [113] и Махди. «Они уже на земле, — сказал он. — Клянусь тем, в чьих руках находится моя душа. Многих соблазнит Даджжал-обманщик, но молитесь, и вам дано будет различение». И теперь явились они оба: Эммануил — Даджжал и Мухаммед Мунтазар — Махди.
За ней, словно охраняя, стоял мужчина. Его лицо было скрыто маской, какие носят грабители и спецназовцы. Она обернулась к нему.
— Вот Махди. Двенадцатый имам, потомок Али, чье возвращение было предсказано. Он потомок Хусейна, моего сына, и носит то же имя, что и пророк, как и гласят пророчества.
Мужчина снял маску, но под ней не оказалось лица. Телекамеру ослепил свет.
Это продолжалось мгновение. Снова появилась Фатима.
— «Его свет — точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло — точно жемчужная звезда»! Свет Аллаха на нем. Свет Аллаха проникает через него в мир, как через распахнутые врата. А потому сражайтесь со сторонниками Эммануила-Даджжала. И мы здесь, чтобы сражаться до конца. Он зря надеется запугать нас убийством наших родственников и единоверцев. Все, кто сегодня будет убит Даджжалом, тут же окажутся в раю, в тех садах, под которыми текут реки. Они будут возлежать на ложах расшитых, в зеленых шелковых одеждах, и «черноокие большеглазые, подобные жемчугу хранимому, которых не коснулся до них ни человек, ни джинн — в воздаяние за то, что они делали». И мальчики, вечно юные, подадут им чаши, сосуды и кубки из текучего источника, и плоды из тех, что они выберут, и мясо птиц, из тех, что пожелают. И «не услышат они там пустословия и укоров в грехе, а лишь слова: „Мир, мир!“ Пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, завещал не оплакивать мертвых. Сейчас смерть — благо, а война — долг и закон!
Эммануил видел это по телевизору. Он сжал губы так, что они побелели.
— Ах, вот как! Не видеть тебе аль-Джанны, Фатима, королева женщин! Никогда! Где здесь ближайший аэродром? Я лечу в Рим!
— А Дварака?
— Пусть висит.
Я отправился с Эммануилом. Мы кружили на вертолете над площадью. Холодно, промозгло, туман. Виден грязный поток Тибра и серая громада замка Святого Ангела. Заложники сидят прямо на асфальте, несмотря на холод и морось. Три дня не простоишь.
По нам разряжают пару магазинов. Не достают.
Эммануил берет сотовый.
— Начинайте!
Это сигнал к штурму подземных коммуникаций.
А здесь? Террористы стоят по колоннадам между статуями святых. Я помню, что статуй сто сорок. Судя по расположению, шахидов не менее двухсот. Я с содроганием жду, что вздуется и поднимется асфальт площади, лопнет, как нарыв, и люди полетят в тартарары, превращаясь в кровавое месиво.
— А здесь, Господи?
— Здесь будет казнь, Пьетрос.
Кажется, становится светлее. На площади блестит вода.
Я поднимаю голову.
Небо клубится и разрывается, обнажая рваный лазоревый лоскут. Луч света, как нож, падает на площадь.
Казнь здесь уже была. Я помню. Я уже знаю, что произойдет.
Сверкает молния. Грохот. Смотрю на площадь. Асфальт цел, зато около двухсот людей-факелов пылают на крыше колоннады. Мгновение — и только пепел.
На площади — движение. Люди встают на ноги. Усталые, грязные. Смотрят вверх.
У Эммануила звонит телефон.
— Да, Марк, мы начали. Ничего не… Проклятье!
— Что, Господи?
— По-видимому, аккумулятор. У Марка.
Еще бы! Как только прожил почти трое суток? Хотя, конечно, Марк — человек экономный и при этом любит хорошую технику. Если выключать телефон после каждого звонка и не болтать попусту — дотянуть можно.
От храма слышен шум вертолетов. Я оборачиваюсь. На крышу Сан Пьетро сброшен десант. Теперь парашютистов не достанешь с колоннад. Некому доставать. Штурмуют окна по периметру купола и под сводом.
Опять телефон. Господь кивает.
— Да, хорошо. Разминировали?.. Да, конечно. Не торопитесь.
Я вопросительно смотрю на него.
— Нельзя дать гарантию, Пьетрос. Там все забито тротилом.
Мы снижаемся. Зависаем метрах в пяти над площадью. Народ расступается.
Не рано ли? Взрыватели могут быть у тех, кто в храме.
— Спокойно, Пьетрос. Если я не хочу, чтобы что-либо взорвалось, — оно не взорвется.
Я вспоминаю Францию. Маконские виноградники с неразорвавшимися бомбами. Но все равно мне не по себе.
Люди медленно покидают площадь, утекая с нее тремя ручьями на прилежащие улицы. Слишком медленно!
— Может быть, позже? Вдруг они ждут только нашего приземления!
Эммануил усмехается. Кивает пилоту.
— Сажай машину!
Приземляемся нормально. Выходим. Эммануил решительно направляется к собору.