Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!
Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.
— Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.
— Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.
— Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.
Я ничего не понял.
Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!
У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.
Даже на этот вопрос я не получил ответа.
Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.
Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.
— Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!
Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан [61] , который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.
Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.
Всю ночь я боролся за жизнь, и только перед рассветом на меня снизошло забытье.
Я шел по мягкой, пружинящей под ногами земле. И она почему-то была розовой в тонких красных прожилках. Отовсюду раздавался мелодичный звон — это с неба свисали жемчужные нити, унизанные серебряными колокольчиками, звеневшими при каждом дуновении ветра. Я тоже касался этих нитей, и их прикосновения были нежны, как утренний ветер. А воздух пах чем-то таинственным и южным. «После смерти душа обретает свободу, как отвязанная кошка», — сказал кто-то совсем рядом, и я узнал Такуана. «Что это?» — спросил я, глядя под ноги. «Цветок лотоса», — ответил он. И я понял, что мы идем по лепестку гигантского цветка, а вдали, на горизонте, как огромные зонты, возвышаются еще несколько таких же.
Меня разбудил раскат грома. А может быть, свежий озонированный воздух. Я засыпал от недостатка кислорода, как рыба на берегу. Молнии сверкали над лесом почти не переставая, и нещадно хлестал ливень. Внизу стоял Луис и держал обнаженный короткий меч. Такуана рядом не было. «Неужели все?» — подумал я.
Но гроза продолжалась еще по крайней мере четверть часа, прежде чем скала затряслась и заходила ходуном, а доска ускользнула у меня из-под ног. Петля начала неумолимо затягиваться. В руках у Луиса сверкнула сталь, и я услышал звон у себя над головой и рухнул вниз.
Это было одно из тех слабых коротких землетрясении в один-два балла, которых японцы почти не замечают. Но его оказалось достаточно, чтобы выбить дощечку у меня из-под ног.
Я упал удачно, даже почти не ушибся. Рядом со мной лежал кинжал Сугимори, перерубивший веревку. Я извернулся и накрыл его своим телом, моля только о том, чтобы Луис не заметил моего движения. Он бросился ко мне. Я застонал.
— Что с тобой?
— Рука!
Я изобразил, что морщусь от боли.
Сугимори коснулся моего плеча. Я взвыл.
— Сейчас. Минуту! — крикнул он и исчез в пещере.
Лучше бы подольше. Веревка на руках размокла от дождя и ослабла. Я быстро смог перепилить ее. Когда Луис вернулся, держа аптечку, я уже сжимал за спиной кинжал. Японец наклонился ко мне, чтобы помочь. Доверчивый дурак! Я молниеносно вонзил клинок в грудь нависшего надо мной врага и сбросил с себя обмякшее тело. Добил, на всякий случай перерезав горло.
Да, я убил человека, который меня спас. Но ведь если бы они не подвесили меня на скале — и спасать бы не потребовалось. Наверное, какой-то червячок все же завёлся в моей неискушенной совести, раз я вообще об этом подумал. Но я плюнул, снял рубашку и аккуратно стер кровь. Посмотрел на брюки. Вид не лучший. Откровенно говоря — бомжеватый. Но крови незаметно.
Всё же хотелось переодеться. Я стянул брюки с тела Сугимори. Оделся. По ширине — вполне. Только коротковаты. А, ладно! Сойдет!
Не зайти ли в пещеру? Может, найдется рубашка? Такуан, судя по всему, далеко, иначе бы точно явился на шум. Больше всего я боялся, что он вернется. Я не смогу ему противостоять.
Крадучись, я зашел в пещеру. У стены лежало несколько пластиковых коробок. Открыл. В одной из них оказались рисовые шарики, в другой — какие-то соленые овощи, по-моему, редиска. Боже, как же я проголодался! Я не задумываясь, прямо на месте, уничтожил содержимое двух коробок и понял, что больше не съем. Кроме еды я нашел какую-то сумку, очевидно принадлежавшую одному из обитателей. Порылся. Одежды не было, только какая-то тетрадь с записями и немного еды. Ладно, лето — не замерзну. Я побросал туда оставшиеся коробки, кинул сумку на плечо и вышел на улицу.
Запоздало сообразил, что надо бы обыскать труп. И только теперь заметил знак на его руке. Передо мной встала картина недавнего землетрясения, рука под развалинами и исчезающий Символ Спасения. Знак Луиса никуда не делся. Я присел на корточки, взял его за кисть и внимательно рассмотрел печать. Обыкновенная татуировка! Обманщик! Я презрительно бросил на землю холодеющую руку мертвеца.
Обыск не дал ничего интересного. Только немного денег. Впрочем, деньги у меня были. Мои палачи даже не подумали их отобрать.
Я сам поражался, насколько я спокоен. «Ну что, Такуан Сохо, не решил я твоего коана», — сказал я светлеющему небу и углубился в лес.
Я сидел на железнодорожной станции и читал записки Сугимори. Вокруг открывался великолепный горный пейзаж. Было жарко. Я подошел к автомату по продаже конфет и газировки и купил баночку оранжины. Вернулся обратно на нежно-сиреневое пластиковое сиденье. Я уже пропустил одну электричку.