— Что вы, собственно говоря, имеете в виду?
— Он изменился.
— Нагрузки. Напряжение. Разъезды. Эта война. Все вместе так или иначе сказывается. Он уже не мальчик. Как и все мы.
— Мне показалось, он в тот вечер выглядел нездоровым.
— Действительно? — выговорил Вардан, отчетливо разделяя слоги. — А по-моему, все тот же старина Макс. О, он говорил, что страдает бессонницей или что-то вроде. Не удивительно, в свете того, как ему досталось за последние два месяца. Полеты в Александрию и обратно, проникновение в войска Роммеля… Подготовка к открытию этого самого шоу… не удивительно, если он на грани… иначе говоря, готов к драке. Готов убивать. Для того, в конце концов, мы его и используем.
Монк постукивал перед собой наконечником зонта, как слепец тростью.
— Такова война, как я успел понять. Людей используют на износ. Но Макс, кажется, вечен. Стоит его завести, и он превращается в машину для убийства, верно?
— Немножко жестоко, — сказал Годвин.
— Правда? А он мне сказал, что у вас есть причины согласиться. А, да, еще одно он мне говорил… сказал, что готовить подобные представления в последнее время стало трудней. Я посоветовал ему об этом не беспокоиться.
— Должно быть, ваш совет принес ему большое облечение.
— Я ему сказал, что всем все дается все труднее. Я не стал бы лгать Максу Худу.
— Наверно, вы правы. Мы все устали.
— А тем более Макс. Потому-то он и подготовил все с таким тщанием. В молодости он мог импровизировать, полагаясь на интуицию и на свои силы. В молодости он не знал страха. Но для таких игр, какие ведет Макс Худ, я предпочитаю людей со здоровым чувством опасности.
— Ну, в таком случае я определенно вам подхожу.
— Но его страх как раз и поможет вам выбраться. Его страх — ваш туз в рукаве.
— Рад, что вы так думаете. Мне он показался совершенно выжатым.
— Джеллико уже ходил с Худом на такие дела, а Джеллико, кажется, вполне в нем уверен.
Они остановились на углу Бромптон-роуд. Слева возвышался «Харродз». На пустой темной улице тихо урчал «ровер».
— Монк, вы не допускаете возможности, что…
— Не стесняйтесь, друг мой.
— Вы не думаете, что Макс мог узнать о нас со Сциллой?
— Я сам постоянно задаю себе тот же вопрос.
— Понимаю. Я просто подумал… может быть, именно это его и гнетет? Не дает спать по ночам… Он не говорил ничего такого, чтобы можно было подумать?…
— Расслабьтесь, старина. Когда Макс узнает, вы это заметите.
— Ради бога, каким образом?
— Каким? Да просто потому, что тогда он вас убьет.
— Вы думаете?
— А вы сомневаетесь?
— Нет, думаю, вы правы.
— Так что беспокоиться не о чем. А теперь забирайтесь в машину и подпишите свой ордер на убийство. Через шесть часов вы отправляетесь в Алекс.
Первый из них погиб еще в море, раньше, чем они добрались до берега, и Годвин счел его счастливчиком. Все они прошли через ад, и смерть была облегчением.
Что угодно было бы облегчением. Все, кроме того, чем они занимались. Что угодно, лишь бы выбраться из подлодки — она называлась «Кисмет» и, он не сомневался, была его погибелью, его судьбой — что угодно, лишь бы отдаться морю, слиться с ним, что угодно, лишь бы выбраться из жаркой духоты, пропитанной запахом пота и звуком пота, его собственного и чужого, именно звука — стука капель, стекающих с тел, равномерного, как стук метронома, падающих на стальную палубу с тел, втиснутых на крошечные койки или свернувшихся в комки боли под торпедными аппаратами, или сбившихся в кучу в кают-компании, готовых в любую минуту испачкать салфетки рвотой, потому что некуда было деться от запаха собственной рвоты, что угодно, чтобы избавиться от жары, и запаха, и крена, и качки, и синяков, и ссадин от острых углов и падения на металл палубы, потому что они не привычны были держаться на ногах в качку, и все равно им было плевать, и какая им разница, когда хочется сдохнуть, и невозможно дышать в затхлом воздухе, и целый день нельзя покурить, потому что на глубине невозможно очистить воздух, и всю ночь, при всплытии, тоже не покурить, потому что Средиземное море в гнусном настроении, и ветер от четырех усиливается до восьми баллов, и тебя беспрерывно рвет, и в животе уже ничего не осталось, и все равно выворачивает наизнанку, и ты умираешь заживо, и нет сил, и мучит жажда, и когда первый из них наконец умер, утонув в море, когда пришло время высадки, он был счастливчиком. Первый счастливчик, но не последний.
Джеллико подошел к нему на вторую ночь после выхода с александрийской стоянки подводных лодок.
— Поднимались наверх?
— Некогда было. Все время рвет. И ноги не держат.
— Ну, с одной стороны, от свежего воздуха, может, и полегчает.
— А с другой стороны?
У Годвина снова свело судорогой желудок. Он слышал, как бурчит у него в кишках.
— С другой стороны, вас там наверняка смоет за борт и никто вас больше не увидит.
— Ах, легкая смерть!
Джеллико слабо хмыкнул.
— Вот это я имел в виду насчет Макса. Помните, я говорил? Предпочитает легкие пути… хитрая бестия. Вы представьте себе, Годвин: покачивается на спине верблюда… девы под легкими покрывалами ублажают его танцами, исполняют каждую прихоть… фиги, виноград, чего только нет… Ах, Макс… вы и вправду плохо выглядите, старик.
Он оторвался от мысленного созерцания легкой жизни, которую вел Макс, и озабоченно осмотрел Годвина:
— Я бы сказал, ожидается легкий приступ цыганского брюха.
— Это еще что за чертовщина?
— Ну, это вот что такое. Цыганское брюхо открывается с нижнего конца, а вас в последние двадцать четыре часа выворачивало исключительно через верх. Цыганское брюхо открывает другой конец. Любой вариант может сбить человека с ног, но испытать оба одновременно вам наверняка не захочется. Да внемлют мудрые.
Он приложил палец к переносице, чуть подумал и потянул себя за кончик носа.
— Как вам нравится жизнь диверсанта? Понравится ли вашим слушателем неприкрашенный рассказ о ней?
Густые усы дернулись в улыбке, и Джеллико отвернулся, не дожидаясь ответа.
В ту же ночь Джеллико сообщил своей команде — тринадцать человек, державшихся за животы, изо всех сил старающихся сдержаться, — что им предстоит убить Роммеля. Никаких уверток насчет похищения. Они смотрели на него, как на сумасшедшего.
— Дело будет неприятное, джентльмены. Стрелковый тир. Они нас никак не ждут. Прошу вас — если кому-то требуется объяснять — оставить свои человеколюбивые инстинкты на борту подлодки и подобрать их по возвращении. Ясно? Пленных не брать, живых не оставлять.