Обернувшись, кореянка оглянулась на уходящие в бесконечность ряды вертикальных надписей, ярко освещенных изнутри. Это был целый лес вывесок, превращенных дождем и приближающимся рассветом в мазню абстракциониста. Капли дождя падали на очки кореянки. Она плотнее запахнула дешевый дождевик. К сожалению, он нисколько не защищал от утренней прохлады. Женщина решила так: впереди кто-то прячется. Скорее всего, пугаться нечего. Однако полной уверенности быть не может, а на ней лежит груз ответственности, ведь нельзя дать себя ограбить, нельзя и получить травму. Развернувшись, кореянка торопливо пошла по Ханазоно-Дори, надеясь дойти до перекрестка, повернуть направо и попасть на широкий проспект Ясакуни-Дори, где даже в этот час должны быть люди.
Ну а где же фараоны? Кореянка терпеть не могла японскую полицию, особенно самодовольных молодых полицейских, которые смотрели на нее, чужестранку, как на гостя в своем царстве, однако сейчас ей страстно захотелось увидеть проблесковые маячки патрульной машины. Увы, ничего. Казалось, район был полностью отрезан от мира, хотя неподалеку виднелся зазубренный ряд небоскребов Восточного Синдзуку, освещенных яркими огнями, обещающими новый мировой порядок или что-то в этом роде.
Жизнь кореянки была, как говорится, полной задницей, и таковой ей и суждено было остаться. Она работала практически даром под строгим наблюдением, удовлетворяя клиентов всю ночь напролет самыми экзотическими способами. Она уже приняла в себя столько японского семени, что его хватило бы, чтобы утопить целый линкор. В удачный месяц ей удавалось отложить несколько тысяч йен и отправить их домой в Корею, где на эти деньги жили ее мать, отец и девять братьев и сестер. Она точно не могла сказать, почему должна посылать им эти деньги, поскольку подозревала, что как раз родной отец и продал ее тайком этим японцам, однако все же считала это своим долгом. Конфуцианское тщеславие придавало всем ее поступкам тончайший оттенок добродетели. А это означало, что в следующей жизни она станет выше, лучше, счастливее.
Обернувшись, кореянка всмотрелась в темноту. На этот раз ей удалось разглядеть двух мужчин. Они держались в тени, передвигались крадучись, следя за каждым ее движением, но, когда на них упал ее взгляд, они застыли, растворившись в темноте, подобно умелым красным партизанам. Кореянка пристально всмотрелась туда, но никого не увидела. Да были ли они вообще? Или ей это привиделось?
— Эй, — окликнула она по-японски с сильным акцентом и хромающей грамматикой. — Кто есть вы? Что хотеть? Вы уходить, вы меня не тронь.
Мысленно она выразилась более красноречиво на безукоризненном родном корейском: «Вы демоны, которые пришли, чтобы меня забрать? Или пьяные жирные американские дуралеи, которым захотелось потрахаться на халяву, чтобы было чем хвалиться по пути домой? Или молодые злые якудза, раздраженные тем, что босс ценит их так низко, и ищущие, на ком бы сорвать злобу?»
Однако неизвестные стояли не шелохнувшись, словно их и не было. Кореянка быстро убедила себя, что в темноте никого нет и все это ей привиделось. Разыгравшееся воображение мстит за нехорошие мысли об отце, в то время как она должна относиться к нему с почтением.
Несколько успокоившись, кореянка развернулась и снова пошла по Ханаз…
Она услышала звук. Этот звук ей не померещился: в темноте действительно скрываются двое. Но кореянка была неглупа и не склонна к панике. Она не закричала, не выбежала беспомощно на середину улицы. Вместо этого она лишь чуть ускорила шаг, стараясь ничем не выдать, что ее подозрения получили подтверждение. При этом она лихорадочно размышляла. До ярких огней Синдзуку-Дори еще добрых полмили, а кругом темно. Неизвестные могут напасть на нее в любую минуту.
Кореянка попыталась придумать какой-нибудь обходной маневр. Можно направиться или в продовольственный магазин Лоусона, или в кафе «Айя» — оба заведения работают круглосуточно. Можно резко свернуть вправо и выйти на Синдзуку-Дори, где еще ездят машины и даже попадаются пешеходы. Можно юркнуть в переулок и затаиться там. Она больше не думала о том, чтобы вернуться домой. Сейчас главное — пережить эту ночь, и если для этого придется лежать в куче мусора за каким-нибудь жутким заведением, она на это пойдет. Конечно, лучше всего найти забегаловку, открытую в этот час, досидеть там до рассвета с сигаретой и выйти в семь утра. Возвращаться домой бессмысленно. Пару часов можно будет провести в клубе, после чего снова приняться за работу. Будет нелегко, но она как-нибудь выдержит.
Женщина вышла на маленькую дорожку — вымощенный брусчаткой тротуар, изгибающийся вокруг святилища. Фонарей здесь не было, и она решила: если быстро пробежать по тротуару, те двое преследователей ее не увидят. Они пройдут мимо, затем им придется возвращаться, а она к этому времени уже будет на другом конце, на Ясакуни-Дори.
Эта дорожка, своеобразная аномалия в Кабукичо, называлась Синдзуку-Юходо-Коэн. Изогнутая каменная дорожка в двухстах метрах от храма Ханазоно, обсаженная с обеих сторон деревьями, мало кому известна, и уж в этот час на ней точно не должно быть никого. Здесь было темно, достаточно темно, чтобы спрятаться, скрыться из виду. Идеальное место. Метнувшись на дорожку, кореянка ускорила шаг, моля богов о том, чтобы ей удалось обмануть преследователей.
Поскольку дорожка была узкая, а деревья росли вплотную, он решил нанести кесагири — удар, начинающийся от левого плеча и спускающийся вниз наискосок, разрубающий ключицу, кончик левого бронха, левое легкое, позвоночник, правое легкое и селезенку. При правильном выполнении меч иногда идет дальше, рассекает сплетение кишок и выходит из правого бедра чуть выше таза. Этот удар будет хорошим испытанием для лезвия, которое вроде бы показало себя поразительно острым. Старик Норинага знал свое дело, трудясь в убогой лачуге в далеком 1550 году, при свете яркого огня в горне, превращающего кузницу в преддверие ада. Он поворачивал раскаленную добела полосу стали и чугуна, а молодые молотобойцы вкладывали в нее всю свою силу и волю.
Клинок был необычно тяжелый, из чего следовало, что полировали его редко, а значит, он сохранил определенную структурную целостность. За те четыреста пятьдесят лет, что прошли с того дня, как он был выкован, меч почти не терял себя, общаясь с абразивом, то есть это было рабочее лезвие, а не показной клинок, для которого блеск важнее прочности и остроты. Никаких вертикальных трещинок шириной с волосок, невидимых глазу. Ни ржавчины, ни пузырьков. Лезвие потускнело, проведя полстолетия в ножнах, а до того — неизвестно сколько лет на воинской службе, ну а до того — кто знает? Достоверно известно было только то, что этот меч совершил в 1702 году. Кондо-сан надел на лезвие новую рукоять, с презрением избавившись от убогой армейской фурнитуры образца 1939 года. Сейчас меч был в простом, чистом облачении — сирасаве: в деревянных ножнах и с деревянной рукоятью, которые складывались в один длинный изогнутый предмет, чем-то напоминающий образец авангардистской скульптуры. Сирасаву именуют «пижамой для меча». Она предназначена для хранения, а не для боя и не для поединка и потому не имеет цубы, ибо цуба — эфес, предохраняющий пальцы от острого лезвия и отражающий клинок противника, который скользит к руке, — нужен только в бою или же для ублажения взора, поскольку многие цубы являются настоящими произведениями искусства. Но Кондо-сан не думал, что сегодня ему придется сражаться.