— Если я изменю имя, нет смысла заваривать кашу.
— Понимаю. Но вы должны понять и меня, Люс. Дело есть дело.
— Я понимаю. Как вы мне можете помочь иначе?
— Всегда называйте кошку кошкой, Люс. Вам нужны деньги в долг под это предприятие? Если бы не Дорнброк, я бы дал вам денег. Но… Но! — он поднял палец. — Все знают, что вы человек безденежный. Откуда вы получили деньги на эту картину? Кто вас финансировал? И это обнаружится. Это не так трудно обнаружить. Дорнброк не простит мне этого. Я открываю вам карты, Люс. Не сердитесь на меня.
— Вы с ума сошли, Аллан… За что же мне сердиться на вас? Будьте счастливы, славный вы человек.
— Пошли ужинать. Девку хотите? В «Брумеле» великолепные девки. Есть немки.
— Я не могу. Спасибо.
— Ослабли после тюрьмы?
— Наоборот. Отдохнул. Просто… Ладно. Ура! Пьем! Спасибо, Аллан.
— Слушайте, я предлагаю компромисс. Пишите мне письмо. Официальное. Пришлите сценарий. О кошке и мышке. Девочке и бабушке. О космосе или подземелье. Я финансирую вас. Только возьмите на себя ложь. Потом я возбужу против вас дело и откажусь прокатывать ваш фильм во Франции. Прокатают другие, я договорюсь с Фернаном из Бельгии, он хорошо прокатывает немцев во Франции.
— Я думал об этом, — ответил Люс и снова выпил. — Нельзя. Мне нельзя подставляться. Понимаете? Потом будут восторгаться тем, как я обманул продюсера и какая баба лизала мне пятку… И вспомнят, что я начал фильм правды с маленькой лжи! — Он расстегнул мягкий воротничок, спустил галстук и потер заросшие щеки. — Это угробит все дело. Мне надо, чтобы люди смотрели чистый фильм. Понимаете? — Люс хрустнул пальцами и сделал еще один глоток. — Тут все очень сложно, Аллан. Надо идти в это дело с чистыми руками… Обязательно с чистыми руками…
— Мне очень хочется помочь вам, Люс.
— Я вижу. Спасибо. Я привез вам подарок, Аллан. Пусть принесут еще орешков — очень вкусно. Я думал, что я буду всегда это хранить как талисман. — Люс достал из кармана старую алюминиевую ложку. — Я украл ее в тюрьме. Держите. Хлебайте ею ваше дерьмо, бедный, славный Аллан.
— Спасибо. Я повешу эту тюремную ложку над моим рабочим бюро. Пошли. В ресторане нам уже заморозили водку в куске льда и поджарили черный хлеб. А с икрой ничего не делали, чтобы сохранить калории, которые так необходимы для вашего творчества и моего жульничества…
2
Самолет в Западный Берлин уходил утром. Люс побродил по Латинскому кварталу, зашел в подвальчик «Бомбардиры», где студенты горланили песни и пили кофе, а потом поехал в Орли. Он снял номер в отеле при аэропорте. Спать не хотелось. Он лег на жесткую кровать, не включая света, и долго лежал, прислушиваясь к тому, как ревели турбины самолетов: грозно — те, которые улетали, и жалостливо — только что приземлившиеся, уставшие в полете. Он долго лежал расслабившись и ни о чем не думал… Потом достал из кармана телефонную книжку, включил свет и открыл страничку с буквой «а». Люс просмотрел все имена и фамилии, отметил машинально, что всего записано двадцать два номера («Плохо, что не двадцать один»), удивленно пожал плечами и открыл страничку на букву «м». Телефон и адрес Хосе Мария Альберто Трокада был записан именно здесь — его имя навсегда сомкнулось для Люса с Мадридом.
Испанский банкир, он имел несколько пакетов акций в обувной промышленности и большую фабрику детских колясок.
«Мои коллеги, — говорил он Люсу, когда они познакомились в Сан-Себастьяне во время кинофестиваля, — вкладывают сейчас деньги в электронику и приборостроение. Это глупо! Испания уже не сможет догнать ни Италию, ни Россию, ни Францию по уровню промышленной мощи. Испанцы — страшные модники. Клянусь честью, я имею право говорить так, потому что я рожден испанским грандом. У нас самый последний нищий отказывает себе в еде, чтобы купить красивые туфли. И если у испанца есть возможность жениться — будьте уверены, он народит кучу нищенят: аборты запрещены. У нас, — Альберто вздохнул, — цензура на рождаемость, кино и литературу. Так что тот, кто вкладывает деньги в приборостроение, тот ставит на битую лошадь. Коляски — дальновиднее. И кинематограф. Я бы с радостью вложил деньги в кинематограф. Причем ставил бы я не на нашего режиссера. У нас есть два великих художника, но оба они красные. Я бы с удовольствием поставил на иностранца. На вас. Испанским режиссерам чудовищно трудно работать: голую женщину в кадре вырежет церковная цензура, а слово о бардаке в стране вырежет цензура государственная, будь они неладны!»
«Цензура — ваше порождение, — сказал тогда Люс. — Она вас защищает, вами оплачивается, вам служит».
«Милый друг, — поморщился Хосе Мария, — другие времена, другие нравы. В новом веке надо уметь по-новому работать. Цензура у нас сейчас служит самой себе. Это парадоксально, но это истина…»
Люс попросил телефонную станцию отеля соединить его с Мадридом.
— Мсье, Мадрид работает на автоматике, — ответила телефонистка. — Наберите цифру «одиннадцать», дождитесь музыкального сигнала, наберите цифру «пять» и затем ваш мадридский номер.
Люс поблагодарил ее и набрал номер телефона Хосе Мария.
— Алло, — сказал Люс, — это Мадрид? Я прошу сеньора Трокаду.
— Что?
— Вы говорите по-немецки?
— Что? — повторила служанка по-испански.
— А по-французски? Парле ву франсе?
— Немного.
— Где сеньор Трокада?
— Его нет дом…
— Где? Где он?
— Отель «Кастеляна Хилтон». Бар, ресторан…
— А телефон? Какой там телефон?
— Что?
— Я спрашиваю: какой там телефон?
— Моменто… Пасеа де ля Кастеляна… Моменто… 257-22-00. — У служанки был нежный, чуть заспанный голос.
— Мучас грасиас, — сказал Люс.
В Мадриде сейчас было три часа утра — в это время служанки просыпаются, а в ресторанах и барах только-только начинается настоящая жизнь.
Люс соединился с «Кастеляна Хилтон» и попросил найти в баре или ресторане сеньора Трокаду.
— Яволь, майн герр, — ответила ему на другом конце провода с истинным берлинским придыханием.
— Вы немец? — поинтересовался Люс.
— Яволь, майн герр! Карл Йозеф Кубман, майн герр.
Через несколько минут Карл Йозеф Кубман пророкотал в трубку:
— Сеньор Трокада час тому назад уехал со своими друзьями в ресторан «Ля лангуста Американа», на Рикардо Леон, телефон 247-02-00.
— Благодарю вас, — сказал Люс и сразу же озлился на себя: «Идиот, зачем благодарить наци?! Наверняка он наци, который удрал туда в сорок пятом. Проклятая немецкая привычка».
Трокада действительно сидел с друзьями в «Ля лангуста Американа».
— Где вы, милый Люс?! — закричал в трубку Трокада, и казалось, что он сейчас сидит в соседнем номере парижского отеля «Эр Франс». — Немедленно подъезжайте сюда!