— Ну, сколько ж с вас взять? — он изучающее смотрел на меня сквозь полуопущенное стекло — Не меньше двухсот… Двести рублей дадите?
Я открыла дверцу и села рядом с ним… Поехали…
— Народ-то все ездит, ездит… вон, старика подобрал, дрыхнет, чучмек какой-то… ни слова по-человечески, а туда же… путеше-е-ествует… С вами хоть поговорить можно…
И минут десять мы оживленно обсуждали здешние места, политику, президента Путина и мою тетку, учительницу, которая, согласно инструкциям департамента Бдительности, родилась в моем воображении пять минут назад, и к которой я — к немалому своему удивлению — ездила в гости…
На горизонте показалось Сельцо…
По мере приближения некоторая странность стала проявляться в домах, в пустынных улицах, в разбитых окнах вчера еще целых, хоть и обшарпанных домов…
— Ё-олки… Эт что здесь за погром? — спросил дядька… Мы тормознули у совершенно разгромленной «Рюм.чной»… На террасе валялись несколько перевернутых столов, осколки бутылок и битой посуды, сильно покропленные то ли портвейном, то ли кровью… И вокруг, насколько хватало взгляда, в таком же разгроме пребывал весь славный поселок городского типа…
— Нич-чего себе… — пробормотал водитель… — Да хоть одна живая душа здесь найдется?
Живой душой оказалась все та же старуха в кустах, отплясывающая, — с удвоенной энергией, — краковяк на жестяных банках из-под пива…
Мы подрулили ближе.
— Бабуль! Эт что у вас тут за театр? — спросил водитель. — Кого бомбили?
Она подняла голову, ударила ногой по банке, та грохнула, и — эхом отозвалось несколько выстрелов на соседней улице…
— Свадьба вчера гуляла, — она мотнула головой в сторону «Рюм.чной»… — Не пустили ребят, они осерчали, стали безобразить… милицию повязали, сейчас на Почтамте держат… Говорят, из Брянска отряд пришлют… Да у наших ведь тоже пукалки имеются… Вон, слышьте?
Тут опять, уже ближе, раздались выстрелы, дядька мой поддал газу, и мы помчались по Сельцу, не оглядываясь…
— Вот ведь, козлы! — в сердцах проговорил мой водитель, когда отъехали километра на два от опасной зоны. — Вот ведь жизнь, а? Все водка, все это питье окаянное…
Мы еще посетовали на наше российское окаянное пьянство… Дядька пустился в рассказы о разных своих знакомых. Значит, наступил момент, который всегда наступает у меня в общении с кем бы то ни было: мне принимаются рассказывать случаи из жизни, а я могу поддакивать и отдыхать…
— Вот, говорю, пьянство наше… Сколько ж людей губит! И какая дикость от него повсюду происходит. У меня в том месяце приятель умер при трагических обстоятельствах. У него первая жена была страшная алкоголичка, все пропила, все спустила, но Юра за ней присматривал, несмотря, что с другой уже давно жил, с хорошей женщиной, Валей, и сынок у них десяти лет, Виталик… Так вот, Юра подкармливал эту свою, первую, жалел ее… навещал… И вот, недавно: звонит, звонит… она не отвечает… День, два… ну, он забоялся, может, она давно валяется мертвая… Примчался, звонит в дверь… Ни звука… Полез по водосточной трубе на второй этаж, забрался на балкон, смотрит в комнату через окно: так и есть, она лежит на полу, и видно, уж несколько дней лежит… Ну, Юра принялся балконную дверь ломать… и, видно, перетрудился, переволновался, — когда выбил дверь, у него у самого лопнула аорта, и он бездыханный так рядом с нею и упал… Представляете? Валя ждет Юру домой, его нет и нет, она едет по адресу и застает всю эту страшную картину… Ну, горе, горе, беда, и нет слов… Ту, несчастную алкоголичку, жалко, конечно, но она ж замечательного мужика на тот свет с собой уволокла, отца, мужа, семьянина!.. Да, а между тем, с Валей-то он был не расписан, и значит, Виталик, родной сынок, мальчик такой хороший, занимается, отличник, шахматы… кружок рисунка… выходит, он не имеет право ни на что: а две квартиры, что на Юру записаны? А как дальше жить? Возникает проблема: надо доказывать родство. А как?
Ну и Валя, в день похорон, вся в слезах едет в морг, вызывает там служителя и умоляет, чтобы тот… кусочек какой-нибудь малюсенький… с пальца покойника отрезал, для лабораторного анализа… А этот: стоит чмо небритое в кожаном фартуке, в сапогах, — и видно по роже, что с утра уже принял… Берет у Вали деньги, уходит, и минут через двадцать возвращается с каким-то мешком и с топором. Бросает к ногам Вали мешок: вот, говорит, чего там мелочиться, кусочек, то, се… я руку вам отрубил, забирайте, доказывайте, тут на любой анализ хватит… Ну и Валя, как стояла, так и свалилась там на пол без памяти… И вот я вас спрашиваю…
…Он все говорил и говорил, а я думала — до каких пор меня будут сопровождать покойники, отсеченные руки, ампутированные ноги, оторванные головы, до каких пор наш разорванный мир будет выворачивать свои бездонные смрадные карманы со страшным содержимым, выкладывая чудовищные дырявые свои паззлы перед беззащитным человеком?
— …они спиваются, продают квартиры, пропивают все на свете, потом начинают бомжевать… Вот этот, к примеру, — он мотнул головой назад, где спал непробудно второй пассажир, под кепкой, странно меня тревожащей… — Мы ж и чучмеков пить научили… Я, знаете, такого впервые вижу, — чтоб ни слова, ни слова по-русски! А язык — то ли туркменский, то ли казахский… вы случаем не знаете? Но тихий… Пожалел его: стоит на дороге, трясется, улыбается… и все бормочет какую-то муру: «синдикат-синдикат…» Я спрашиваю у него, — это что — поселок, деревня такая или, может, город — Синдикат, вроде Стерлитамака?.. Я в школе, помню, учил все эти картели, синдикаты, тресты… Но уж забыл — к чему, как это к нам относится?
Я в ужасе оглянулась: Овадья по-прежнему спал, накрыв лицо своей заляпанной грязью кепкой… Его видавшая виды куртка швейной фабрики города Ришон ле-Циона была застегнута на большую английскую булавку, видно, молния сломалась…
— И куда ж вы его везете? — спросила я…
— Сам не знаю… А ему и подавно все равно, ему ж хорошо в машине… Я вот высажу вас в Брянске, а сам дальше поеду, куда — не догадаетесь…
— Куда же? — спросила я, впервые озаботясь направлением его пути и его намерений.
— А у меня, знаете, племянник монахом заделался, раньше бы стеснялись сказать, а теперь — даже почетно… Не видел его года три, а тут сестра разболелась, просит — поезжай к Константину, привези повидаться, мало ли чего… Так я еду…
— А где это? — осторожно спросила я…
— Оптина Пустынь, мужской монастырь, место известное… Еще мой дед туда на богомолье хаживал, но тайком.
В тридцатых ведь храм закрыли, монахов перебили, там потом ледовый каток был, — представляете, какое надругательство? А я все о деде думаю — вот, его правнук вернулся к действующей вере… интересно как-то, правда?
Мы приближались к Брянскому вокзалу, я достала кошелек, отсчитала двести рублей — сумму немалую, и опять оглянулась. Овадья спал…