Я отрицательно покачал головой:
– Я люблю тебя, да. Но – я – тебя – не – хочу!…
– Ложись, – попросила она. – Я сделаю тебе так хорошо, что ты забудешь и мать, и дочь. Я ведь женщина всей твоей жизни, запомни это. И ты мой мужчина. Иди сюда.
Я смотрел на нее, стоя у окна. Уличный фонарь освещал ее прекрасное тело с молодой грудью, лирой живота и льняным пушком на лобке. И я знал, что она действительно может заставить меня забыть и мать, и отца, и всех предков, и будущих детей. Но именно это наваждение я должен был теперь разрушить, немедленно разрушить, сию минуту!
Я снял рубашку и голый лег возле нее на кровать. Мое плечо, рука и бедро немедленно ощутили пьянящее, сатанинское тепло ее тела. Но я приказал себе умереть, я усилием воли остановил свой пульс и убил все жизненные соки своего тела.
Не поворачивая ко мне головы, она ждала. Потом, минут через пять, ее рука осторожно коснулась моего тела, паха и замерла на нем в изумлении, потому что там не было жизни. Никакой жизни.
Можно ли оскорбить женщину сильней? Господи, с тех пор прошло четверть столетия, но я с поразительной ясностью помню те томительные пять, десять, пятнадцать минут, которые решили всю нашу жизнь. Мы лежали друг подле друга, затаив дыхание, как звери в засаде, голые и напряженные выжиданием. Кажется, даже наши сердца прекратили стучать… Да, если бы мне пришлось снимать эту сцену в кино, я бы и сегодня показал актерам каждое движение и даже каждый шорох ресниц.
Через пятнадцать минут Аня молча встала с постели и принялась медленно, очень медленно надевать чулки. Конечно, она еще ждала, что я наброшусь на нее сзади – ее спина, бедро, грудь, вытянутая нога, золотой пух на лобке – все в эту минуту было и вызовом, и призывом. Но я быстро оделся и по телефону вызвал такси. Потом сбросил все свои вещи в дорожную сумку и позвонил в аэропорт. Диспетчер аэропорта сказала, что первый самолет на Мурманск уходит в пять утра. Я попросил оставить мне место.
На улице под окнами гостиницы остановилось такси. Я взял свою сумку, подошел к двери и повернул ключ.
Розы, которые Аня подарила в то утро, остались на столе, в графине. А я открыл дверь и чуть отступил, жестом пропуская Анну вперед. И тут я увидел ее глаза.
Она стояла перед распахнутой дверью, но ее глаза все еще не верили, что я, еврейский Квазимодо, показываю ей на дверь. Ей, из-за которой я известку жрал!
Презрительно усмехнувшись, она вышла из комнаты и пошла по коридору такой походкой, которой можно вылечить даже безнадежных импотентов. Я вышел за ней с сумкой в руке и наткнулся на изумленный взгляд дежурной по этажу. Я положил перед ней ключ от номера и сказал:
– Я уезжаю. Всего хорошего.
– Ты с ума сошел? – вдруг выкрикнула эта дежурная каким-то задушенным голосом.
– Почему? – удивился я.
– Такую девчонку – отпустить? Среди ночи?!!
Я не ответил, пошел к лестнице и услышал у себя за спиной:
– Жиды! Что они понимают в бабах!
«Дура!» – подумал я, вышел из гостиницы и открыл перед Анной дверцу такси.
Потом сказал водителю:
– Сначала на Кабельные улицы, потом во Внуково в аэропорт.
И через двадцать минут я высадил Анну на Второй Кабельной улице, перед старым двухэтажным домом номер 28, в котором жила ее мать. А через час – улетел в Мурманск. Уверенный, что улетаю от Ани навсегда.
Когда в гостинице «Космос» я вышел из номера, до пресс-конференции генерала КГБ оставалось шестнадцать минут. Я с нетерпением ждал лифта, но первая кабина оказалась занята какими-то ремонтными рабочими, вторая – забита пассажирами так, что и ладонь не вставить, а в третью, забитую еще больше второй, я уже ринулся не глядя, только крикнул на двух языках:
– Everybody – breeze out! Всем сделать выдох! – В вестибюле, едва вывалившись из лифта, я лицом к лицу столкнулся с нашей миниатюрной японкой.
– О, Vadim! – обрадовалась она. – Я так рада вас встретить! Я пропустила автобус! Пока я искала, где дают завтрак, все уехали в американское посольство, и я не знаю, куда ехать. Я же не говорю по-русски…
– O'key! – прервал я ее. – Let's go! – Взяв ее за руку, я плечом врезался в толпу, заполнявшую вестибюль так же плотно, как в часы пик заполнен вокзал Гранд-Централ в Нью-Йорке. Боже, кого здесь только не было! Афганцы в чалмах, австрийцы в тирольских шляпах, стильные итальянские бизнесмены, африканцы в платьях, раскосые монголы, русские спекулянты, гэбэшники в штатском и милиционеры с востока, делегация рязанских ткачих в жутких платьях еще сталинской эпохи, старые русские эмигранты из Канады, дети-инвалиды из Чернобыля, делегация сестер-католичек из ФРГ, беженцы-месхи из Ферганы…
И над всей этой толпой плыли, сталкивались и смешивались в единый вокзальный гул мегафонные голоса гидов, орущих своим группам на разных языках:
– Дети Чернобыля! Не расползайтесь! Автобус в больницу отходит через пять минут! – Mister Krugly from Australia!… – Экскурсия в Кремль!…
– Представители бастующих шахтеров Воркуты! Подойдите к администратору!…
Крепко держа японку за руку, я пропорол этот базар плечом и вытащил ее на улицу, как игла вытаскивает нитку из плотной ткани. У подъезда к нам тотчас ринулась ватага таксистов:
– Taxi? Please, taxi!
– Сколько до центра? – спросил я по-русски.
Они тут же остыли, но, глядя на японку, сказали нагло:
– Двадцать долларов!
– Че-го? – протянул я возмущенно, поскольку хорошо помнил, что отсюда до центра должно быть не дороже трех рублей.
Но японка, уловив слово «доллар», уже полезла в свою сумочку!
– Vadim, I have money [Вадим, у меня есть деньги]… – И в туже секунду маленькая, но стремительная, как праща, фигурка мелькнула мимо нее, вырвала сумочку и помчалась вперед без оглядки, как в спринте.
– Стой! – я рванулся следом, но мальчишка на ходу бросил сумочку своему приятелю, который, оказывается, бежал параллельным курсом. Я резко свернул за тем, но он бежал явно быстрей меня, да и утренний самогон сказывался на моей скорости. Расстояние между мной и юными ворами неумолимо увеличивалось, и они уже вот-вот должны были свернуть за угол, когда меня вдруг обогнала высокая спортивная фигура в белой теннисной рубашке. Буквально в несколько мгновений этот теннисист догнал мальчишек, одним ударом сбил с ног заднего пацана, а ногой уже достал второго в спину и тут же влепил ему безжалостную пудовую оплеуху. А потом…
Я никогда не видел, чтобы так остервенело били подростков – пусть даже уличных воров. Эти двое тринадцатилетних мальчишек только закрывали головы руками и уползали по грязному асфальту, а наш спаситель бил их ногами, не давая подняться. Стоило одному мальчишке встать на четвереньки, как этот спортсмен опрокидывал его ударом кулака или ноги, словно щенка. И бил без разбора – по головам, по почкам, по ребрам…