В открытой двери стояла Анна. Солнце било через окно прямо ей в глаза, она близоруко прищурилась:
– Извините, здесь живет Вадим Плоткин?
Она пришла – ко мне???! Я сел, поперхнулся:
– Да… Ззз– за-заходите…
– Ой, это вы! Я не вижу против солнца! Вы предлагали мне помощь, вот я и пришла. У меня через неделю экзамен по литературе, и я подумала…
И всю неделю до ее экзамена мы ходили с ней по Москве, и я рассказывал ей историю русской литературы. Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Гоголь и Салтыков-Щедрин, Фет и Тютчев, Кольцов и Некрасов, Надсон и Бальмонт, Маяковский и Хлебников, Пастернак и Платонов, Мандельштам и Ахматова… – все классики русской литературы шли за нами по набережным Москвы-реки, по Чистым прудам и по Гоголевскому бульвару. Я тащил их через всю Москву без устали, как бурлак, я потрошил их произведения, я сталкивал их с царями и революционерами, я цитировал их наизусть целыми кварталами, проспектами и бульварами. При этом контраст между юной и царственно-русской красотой Ани и моим нищенским еврейским видом был такой, что я постоянно наталкивался на выражение шока в лицах прохожих. Но чем голодней становился к концу дня мой желудок, тем ярче и вдохновенней разгорались мои лекции…
Через неделю на письменном экзамене по русской литературе Аня получила двойку. Оказалось, она не в ладах с правописанием и сделала в своей работе больше сорока грамматических ошибок.
Но мы продолжали встречаться. Я приходил на эти свидания пешком, а она приезжала на такси, и после нескольких часов прогулки она словно ненароком заводила меня в какое-нибудь модное кафе или ресторан и заказывала сациви, шашлыки, «Цинандали». То, что платила она, а не я, убивало меня! Откуда у нее деньги? Я уже знал, что она была год замужем за известным актером, а теперь разводится с ним, живет у матери в рабочем районе на окраине Москвы, и рой сынков партийной элиты чуть не каждый день появляется под ее окнами на «мерседесах» и «Жигулях». И я подозревал, что деньги, которые она тратила на меня в ресторанах – от них. А эти ребята даром не платят…
Потому после каждого нашего свидания я переставал звонить ей – я пробовал вырвать ее из своей души. Обычно эта бессонная и кровавая, как аборт, работа продолжалась неделю, а потом, не выдержав, я говорил себе: «Ладно, позвони ей! Позвони и ты увидишь, что ее нет дома, что она уехала кутить на какую-нибудь правительственную дачу!». Но она оказывалась дома, и мы снова встречались. И как я ни отказывался, опять попадали в ресторан «Метрополь» или «Националь», и она опять тратила на меня за вечер столько, сколько средний рабочий зарабатывает за две недели.
В конце концов я принял соломоново решение: я позвонил ей в субботу, в 11.30 вечера, твердо рассчитывая не застать ее дома. А когда она сонно ответила на звонок, я сказал, что должен видеть ее немедленно. И не где-нибудь, а в центре Москвы. Мой расчет был прост: если у нее ночует мужчина, она ни за что не приедет из пригорода в центр, это почти час на метро.
Но она приехала. И тогда, в час ночи, сидя на скамейке перед Большим театром, я сказал:
– Я не могу без тебя жить, и я не могу сейчас сделать тебе предложение, потому что я нищий и безработный. Но дай мне полгода! Обещай, что за следующие шесть месяцев ты не выйдешь замуж! Можешь делать, что хочешь, можешь встречаться, с кем хочешь, – я не буду тебе ни звонить, ни мешать. Но дай мне эти полгода! Я должен знать, что, если я за эти полгода пробьюсь в кино, ты еще будешь свободна! Я люблю тебя!
– Хорошо, Вадим, – сказала она, зябко кутаясь в какую-то кофточку от сырости той сентябрьской ночи. – Если ты хочешь, я могу подождать полгода. Но почему мы должны были встретиться сейчас, срочно?
– Потому что я схожу с ума! Ты мешаешь мне жить, ходить по студиям, драться за свое кино. Я дошел до ручки!
– Но ты же сам не звонишь неделями, а теперь собираешься не звонить полгода!
– Это разные вещи! Если я буду знать, что ты меня ждешь, я за эти полгода стены пробью!
– Хорошо, Вадя. Я буду ждать тебя.
Я стремительно встал со скамьи:
– Спасибо! Пока!
– Подожди! У тебя хоть есть деньги на метро?
– Это неважно! Я не возьму у тебя ни копейки! Я дойду пешком! Пока!
– Идиот! Стой! Ты какой-то безумный! Все-таки я теперь в каком-то смысле твоя невеста… – и она поцеловала меня прямо в губы.
Это был наш первый, 25 лет назад, поцелуй, но я помню его до сих пор – он был головокружительней даже той минуты, когда меня, 17-летнего, сделала мужчиной моя 30-летняя соседка. И вообще, хотя мы с Анной встречались уже два месяца, я только в этот миг впервые прикоснулся к Ане физически, впервые ощутил пьянящую глубину ее губ, упругость ее груди и байковой тепло ее тела.
Но я оторвал ее от себя – мне уже некогда было целоваться даже с ней! Теперь, как боксер перед выходом на ринг, я уже весь был поглощен предстоящей схваткой с хозяевами советского кинематографа. И, помню, я бегом побежал по ночной Москве в общежитие, неся Анин поцелуй, как орден, и досадуя лишь на то, что рабочий день на киностудиях начнется только через несколько часов…
Я позвонил ей почти через год – в день своего рождения и через неделю после того, как запустился со своим первым фильмом «Юнга торпедного катера». Я позвонил ей в семь утра, потому что уже в 10.30 я должен был улететь в Мурманск на выбор места натурных съемок. Это был совершенно формальный звонок – я был уверен, что даже если Аня не вышла замуж, она уже давно забыла идиота, который взял с нее слово ждать его полгода, а сам даже не позвонил. Но раньше я позвонить не мог – еще неделю назад, до запуска моего фильма я был никто.
– Алло… – сказал в трубке ее заспанный голос, от которого мои ноги тут же стали ватными.
– К– хм… Это Вадим… – произнес я враз осипшим голосом.
– Ваденька! – воскликнула она. – С днем рождения! Где ты?
– Откуда, ты знаешь про мой день рождения?
– Я помню. Откуда ты звонишь?
– Из гостиницы «Армения». Через три часа я улетаю в Мурманск на выбор натуры. Я запустился с фильмом…
– Можно, я тебя провожу?
– А ты… ты еще свободна? – спросил я без дыхания.
– В каком ты номере? – сказала она.
– В двадцать восьмом.
– Я приеду через сорок минут. Мы успеем позавтракать вместе, не завтракай без меня! – И она положила трубку. Вы можете представить, что со мной было, пока я ее ждал? Через час она вошла в номер, близоруко щурясь своими зелеными глазами юной русалки, и вручила мне, ошеломленному, огромную охапку алых роз и бутылку шампанского. И заняв таким образом мои обе руки, шагнула ко мне вплотную, обняла и поцеловала в губы.
Это был наш второй, 24 года назад, поцелуй, но я и его помню до сих пор. Потому что это был поцелуй не только любимой женщины, но и… матери. Да, именно в Ане сошлось для меня все: и мальчишеский идеал женской красоты и мгновенно удовлетворенный Эдипов комплекс. Помню, как от этого поцелуя что-то опустилось во мне, освободилось внутри. Словно все свои 28 лет до этой минуты я простоял по стойке «смирно», а теперь получил команду «Вольно!». Но пока я, растопырив руки, истуканом стоял перед ней, как Соломенное пугало перед Волшебником Изумрудного города, она вдруг одним движением сбросила с себя платье, а в следующее мгновенье мы уже были в постели. И там, на гостиничной кровати в Столешниковом переулке, на простынях с жирными фиолетовыми штемпелями «Гостиница АРМЕНИЯ, Управление бытового обслуживания Мосгорисполкома», ваш покорный слуга убедился, что Анна была действительно женщиной всей его жизни – самой волшебной из всех, которые были у него и до, и после нее. От ее груди так пахло теплом и уютом моей матери, что я мгновенно превращался в младенца, чмокающего губами, и одновременно дикая вспышка желания аркой вздымала мой позвоночник, как цунами вздымает морскую волну. Я зарывался в ее тонкие русые волосы, я метался по ее телу и сатанел от бешеного желания иметь ее всю, целиком, сразу и везде – ее шею с завитками русых волос, ее персиковые плечи, высокую грудь, живот, бедра, мягкие коленки и даже ступни ее ног!