Щелкнул, выключаясь, автоответчик. За узким подвальным окном занимался рассвет. Да, по всем параметрам выходит, что пора закругляться, иначе моим – действительно угрожает опасность.
Я выпил тоник, который нашел в баре, и уснул не раздеваясь. А проснулся где-то часов в двенадцать, промыл зеленым «Antiseptic» вкус конюшни во рту и в гортани и потопал наверх ставить точки над «i».
Но там, во дворе, возле детских качелей, которые Глен перетащил сюда со двора своего бывшего дома, выставленного теперь на продажу, я увидел следующую картину.
Полина, стоя на коленях перед Ивом, держала его за плечи и просила:
– Стой! Ну, стой, Ваня! Ну, пожалуйста!
Однако стоило ей отпустить руки, как мальчик падал. Причем не на бок падал и не вперед или назад, а именно опадал, оседал на этих подкошенных в параличе и совершенно безжизненных, будто ватных, ногах.
Полина подхватывала его в последний момент, поднимала, держала за плечи и, заглядывая ему в глаза, требовала опять:
– Стой! Ну, попробуй стоять! Ну, вот же твои мышцы, вот! – И, одной рукой держа мальчика, она второй теребила его икры, вроде и вправду слегка утолстившиеся. – Ну, постой! Пожалуйста!
Потом отпускала руки и…
Глядя на нее своими непроницаемо-угольно-черными глазами, он опять оседал и валился на землю.
– Блин! – в отчаянии вздергивала она его. – Ваня! Ты попробуй! Ну хоть минуту постой!
Я подошел поближе, она повернулась на звук моих шагов и вдруг закричала в истерике:
– Уйдите! Уйдите!!!
– Что с тобой? Успокойся!
– Уйдите вон! – Она выпустила Ваню, он опять рухнул, неуклюже, как тряпичная кукла, и лицом прямо в песок, и Полина рухнула рядом с ним лицом в землю и завыла, просто завыла в голос, как русская баба где-нибудь в Твери: – У-у-у-у… У-у-у-у…
Да, чуда не произошло. Кровь, которую Полина старалась травяными припарками привлечь в сосуды и капилляры мышечной ткани ног мальчика, и массаж, с помощью которого она разминала и разрабатывала эти мышцы, не наполнили его ноги силой…
Но я удивился не этому, я поразился тому, как изменилась сама Полина. От прежней зеленоглазой нимфы, русалки и сказочной Аленушки остался только рост, ничего больше – она исхудала до костей, она выглядела теперь как обметенная метла.
Впрочем, я, кажется, выглядел еще хуже.
– Зачем вы меня привезли сюда? Зачем? – хрипло рыдала она, валяясь в траве. – Я не хочу жить!.. Не хочу-у-у!..
Обычно, когда женщина плачет, это сигнал к тому, чтобы ее пожалели, это у них, как у детей, зов и требование любви.
Я шагнул вперед и погладил ее по голове, но она тут же с ненавистью отпрянула и даже отползла по траве.
– Не-ет! Не трогайте меня! Я ненавижу вас! Ненавижу! Уйдите!
Я поднял Ваню, разбившего себе лицо, и отнес в дом. И там, умывая его под краном, я вдруг ощутил какое-то странную мимолетную судорогу, прошедшую в икрах его ног. Словно он напряг эти мышцы и тут же отпустил. Или мне это показалось?
Я отстранил его от себя, посадил на край раковины и посмотрел ему в глаза.
– Listen, boy! [53] – сказал я ему по-английски. – Ты ее ненавидишь, да?
Он посмотрел на меня своими горящими ненавистью антрацитными глазами и тут же отвел их в сторону.
Но я уже все понял и требовательно встряхнул его:
– No! Посмотри на меня! Ты уже можешь стоять, я знаю! Просто ты ее ненавидишь. И меня тоже. Да? Говори! Я знаю, что ты можешь говорить! Ты ненавидишь нас за то, что мы отняли тебя у мамы Сементы, правда? За то, что мама Семента бросила тебя, да?
И я повернулся к Полине, вошедшей в дом.
– Дура! – сказал я ей по-русски. – Он не верит, что ты его родная мать! И никогда не поверит! Семента носила его на руках, как куклу, а ты отняла у него Сементу и еще требуешь, чтобы он стоял и ходил! Понимаешь? Он назло тебе будет падать! Назло, понимаешь?!
Она застыла с открытым ртом.
– И в кровать он, наверное, писает уже, – сказал я. – Да?
Она кивнула, в ужасе от такой простой догадки.
Я отнес Ваню в манеж, посадил к игрушкам, и мне показалось, что в его узких, как у Кожлаева, детских губах прячется улыбка злобного торжества. Словно он понимал и подтверждал то, о чем я говорил по-русски.
Да, оказывается, вы можете свернуть горы, получить документ, который на основе неопровержимых анализов ДНК будет свидетельствовать о том, что это ребенок ваш, родной, кровь от крови и плоть от плоти, вы можете даже отнять его у приемной матери, победить его парез и вдохнуть жизнь в его парализованные ноги, но это еще не значит, что вы вернули себе своего СЫНА.
– Что же мне делать? – тоскливо говорила Полина.
Я не знал, что ей ответить. Ив не хочет быть Ваней, он не хочет «маму Полину» и не хочет для нее ни стоять, ни ходить. Он боится стоять. Он знает, что, пока он не стоит и не ходит, его будут носить на руках, жалеть и нянчить всю жизнь, как это делала mammy Cementa. И он сделает все, что в его детской власти, чтобы вы вернули ему его прежнюю жизнь и прежнюю маму. Он будет падать, разбивать себе лицо, писать и какать в штаны и в кровать, плеваться манной кашей и не говорить с вами ни по-английски, ни тем паче по-русски – потому что он хочет, чтобы вы вернули ему его прежнюю маму – Сементу. Что вы можете сделать? Показать ему анализы ДНК, полученные из Гамбурга? Объяснять ему? Лупить его? Что?
Я молча ел овощной суп, который налила мне Полина.
– Я получила все документы, – сказала она. – Теперь я его законная мать. Но что толку?
Я молчал. Она знает, что она должна делать, это было оговорено еще в декабре.
– Мы уезжаем в Небраску… – сказала она.
– Что? – Я изумленно поднял голову от тарелки.
– Мы не можем здесь жить, тут все ужасно дорого. Глен нашел работу в Небраске.
– Ты собираешься с ним жить?
– Да. Собираюсь.
– Ты что – его любишь?
– Ну… – Она отвела глаза. – Какая разница? Он хороший человек…
– Я тоже хороший человек.
Она досадливо поморщилась:
– При чем тут?.. – и села к столу. – Смотрите. Если я поеду в Россию, что меня ждет? Рыжий меня убьет, Ваню отдаст какой-нибудь бабке, а его наследство переведет на себя. Я же слышала ваш разговор про Масика, который попал под машину…
– А я? – сказал я. – Ты меня не учитываешь.
– И вас он тоже убьет. Зачем ему свидетели?
Нужно признать, она была недалека от истины. Хотя у меня на этот счет были кое-какие другие соображения, но я еще не мог их доверить ей. И поэтому я сказал: