Но ответом ему – лишь длинные гудки.
– Shit! – отбросил он трубку.
В этот момент официант «Александра Невского» положил на стол счет, а Болотников сдвинул его к Винсенту. Винсент взял счет, и настроение у него окончательно упало: «исторический» американо-российский обед обошелся ему в две тысячи семьсот тридцать два доллара.
В тот день, когда Болотников увез Винсента в аэропорт, за окном их квартиры тоже была метель, и в этом метельном снегу, над памятником русскому поэту Александру Пушкину, ирреально парила гигантская неоновая реклама кока-колы. В щели плохо подогнанных окон задувало морозным ветром. Александра уже выпила второй стакан водки, занюхала его своим маленьким кулачком и вдруг подняла на Робина свои серые глаза.
– Ну? – сказала она с непривычной требовательностью. – А ты что ж не пьешь? Выпей с вдовой!
Она налила ему полный стакан, но он отрицательно покачал головой и показал жестами:
«Нет! Нет! Только немножко. Четверть стакана!»
Александра усмехнулась надменно, перелила половину его водки в свой стакан и спросила:
– Гребаешь русскими бабами?
Он показал, что не понял, но она не стала переводить, а, выпив и проследив, как он выпил, продолжала по-русски:
– Что ж – так и живешь бобылем? Брезгают американки немыми?
Он опять не понял и, увидев, как она хмельным жестом снова потянулась к бутылке, первым взялся за эту бутыль, чтобы убрать ее. Но рука Александры легла на его руку и потянула бутылку к себе.
«Нет! – категорически показал Робин второй рукой. – С тебя хватит!»
– Дурак ты американский! – ответила она, глядя ему прямо в глаза.
Их лица были совсем рядом, ее рука сжимала его руку, ее серые глаза вспыхнули странными протуберанцами, а зрачки вдруг расширились и целиком, с потрохами, вобрали Робина внутрь своего омута и опустили вниз, в глубину ее жаркой и обволакивающей плоти.
Так опаляет вас приоткрытый на миг зев мартеновской печи, так не яблоком (забудьте эти библейские сказки!), но взглядом разбудила Ева мужчину в Адаме!
От этого первобытно-физического ощущения эротической близости у Робина ватно ослабли колени и рука выпустила горлышко бутылки.
А Александра, усмехнувшись победной полуулыбкой рафаэлевской Мадонны, придвинула к себе бутылку и вылила в свой стакан остатки водки.
Но выпить она не успела – вся ее фигура вдруг обмякла, плечи и руки расслабились, глаза закрылись, – и она упала щекой на стол, опрокинув стакан с водкой.
Робин испуганно наклонился к ней, но тут же успокоился – приоткрыв губы и ровно дыша, Александра спала глубоким пьяным сном. Словно в этой эротической вспышке выплеснулись ее последние силы.
Он еще постоял над ней, думая, как быть, а потом легко поднял на руки ее тонкое безвольное тело и отнес в спальню, уложил на кровать. Расстегнул молнии на ее меховых сапогах, снял их, но дальше раздевать не стал, а сел рядом на стул и долго смотрел, как она спит.
Во сне ее щеки зарозовелись, губы приоткрылись и лицо стало по-детски расслабленным и беззащитным.
Он встал и двумя галстуками заткнул щели в окне. Затем вытащил из-под Александры свой палас из деревянных шариков, положил его в чемодан, а сверху какое-то нижнее белье, полотенце, зубную щетку, бритву и прочие мелочи и, оставив на тумбочке ключи от квартиры, вышел на улицу с чемоданом в руке, миновал табун зябнущих юных проституток под аркой у магазина «Наташа», голоснул такси и уехал на Пречистенку, в офис. И с тех пор в их отношениях с Александрой как бы повисла пауза – ни он, ни она не возвращались к тому дню, и Робин даже не знал, где она живет – в его квартире на Пушкинской площади или вернулась к себе. Только сегодня утром, подавая ему и рабочим кофе с бутербродами, Александра словно бы вскользь сказала ему по-английски:
– Между прочим, можешь вернуться в свою квартиру. Ключи на твоем столе. Я съехала.
Он ничего не ответил, но почувствовал, как у него перехватило дыхание: неужели она ждала его все эти восемь дней?
Но теперь, вернувшись с кладбища в свою квартиру на Пушкинской площади и с ходу, по-мужски, шагнув в гостиную, Робин не узнал ее. Тут царило необычное тепло и тот уютный порядок, навести который способны только женщины: все оконные рамы, из которых прежде так дуло, были заклеены нарезанными из газет бумажными полосками; на подоконнике появилась какая-то ваза с камышами, и голые прежде стены в гостиной оживились двумя эстампами с весенним пейзажем; газеты «Moscow News», «New York Times», «Московский комсомолец», «Правда», «Советская Россия», «Известия», «Аргументы и факты» и журналы «Newsweek», «Итоги» и «Лица», валявшиеся прежде по всей квартире, были стопкой сложены на журнальном столике…
Осторожно отступив от этой чистоты в прихожую, Робин снял мокрые ботинки и – в одних носках – медленно обошел остальные комнаты. На кухне вся посуда вымыта и расставлена на полках кухонного шкафа, а уродливый кухонный стол украсился новой скатертью. В спальнях Робина и Винсента кровати застелены, а все грязное белье постирано и аккуратно сложено в шкафу. И даже в ванной комнате возник женский порядок и ощущение уюта…
Остановившись у кухонного окна, Робин смотрел на вечернюю метель, хмельно гуляющую под столбами старинных уличных фонарей, и боялся сам для себя определить причину своего внутреннего смятения. Метель за окном усиливалась, она уже раскачивала уличные фонари, вырвала у какой-то женщины зонтик и заставляла даже мужчин отворачивать лицо от злого встречного ветра. Но здесь, в квартире, горячие батареи парового отопления дышали жаром из-под подоконников, здесь было тепло, чисто, уютно. И – чудовищно сиротно. Робин с изумлением вслушивался и всматривался в себя, он, как все инвалиды, всегда остро и точно ощущал каждую перемену внутри себя, но на этот раз он не понимал, что с ним происходит. Неужели это климат? Неужели только там, в Калифорнии, в тепле и солнце аризонских прерий, он мог, как Адам в раю, годами не замечать своего одиночества, а тут, среди русских морозов и метелей, отсутствие солнечного тепла не возмещают ни исступленная работа, ни спиртные напитки?
Но он не может позволить себе поддаться искушению!
Робин открыл холодильник (в котором тоже все было аккуратно разложено), достал из него бутылку джина и банку с тоником, хотел сделать себе дринк в стакане, но передумал и отхлебнул прямо из горлышка. Чистый джин шаровой молнией упал в желудок, Робин зажмурился, тряхнул головой, но никакого дополнительного, а тем паче отвлекающего эффекта не последовало. Наоборот, неизвестно откуда вдруг захлестнула душу волна тревоги. И, с изумлением вслушиваясь в себя, Робин встал из-за стола, решительно прошел в прихожую, натянул ботинки, куртку, шапку-ушанку и вышел из квартиры.
Даже метель, налетевшая на него при выходе из подъезда, не остановила его. Наклоняясь всем телом вперед, он направился через подворотню на улицу. Ежедневно с наступлением темноты здесь пряталась от ветра группа юных проституток в дешевых и укороченных до попок пальто. Впрочем, некоторые из них – посменно, что ли? – согревались в стоявшей во дворе милицейской машине, а остальные, притопывая на морозе ножками в тонких колготках и покуривая, как солдаты, в кулак, выглядывали из подворотни на улицу в ожидании подъезжающих машин. На пешеходов эти проститутки, дежурившие стайками вдоль всей Тверской, никогда не обращали внимания, их клиентами были только причаливающие к тротуару в иномарках «новые русские» бизнесмены, «отмороженные» бандиты, качки из частных охранных фирм и охочие до русских дев иностранцы из ближнего и дальнего зарубежья – грузины, турки, чечены, арабы, китайцы и индусы. Робина поначалу шокировала открытость, с которой русские полицейские занимаются сутенерством в самом центре российской столицы и берут взятки с бандитов и нарушителей правил уличного движения, но потом рабочие в его офисе на Пречистенке объяснили ему, что средний заработок их полицейского – сорок долларов в месяц и равен стоимости десяти гамбургеров в московских «Макдоналдс», да и эту зарплату они не получают месяцами. «Но как же они кормят своих детей?» – жестами удивился Робин. "А вот так! – отвечали ему.