– Компания, в которой я оказался этим вечером.
– Подхалим несчастный! – засмеялась Жанна. – Знаешь, я тоже выпью... Если ты не возражаешь.
– Только приветствую.
– Тогда вперед!
Когда все было с урчанием съедено и выпито, Жанна подняла на Епихина хмельные, но какие-то невеселые глаза.
– Ты сыт, добр и великодушен? – спросила она.
– Да, так можно обо мне сказать.
– Тогда я поделюсь.
– Делись.
Жанна помолчала, раздумчиво поводила пальцем по скатерти, смахнула невидимые крошки, повздыхала с какой-то обреченностью...
– Знаешь, что я хотела сказать...
– Ну, скажи уже наконец!
– Скажу... С тех пор, как в этой квартире появилась та самая вещица... Ты знаешь, о чем я говорю... Так вот, с тех пор, как я по глупости своей и бестолковости притащила ее сюда... Здесь многое изменилось, и мы с тобой тоже не остались в стороне. Ты ведь для кого-то брал эту штуковину... Может, пора уже отнести ее по назначению... А то ведь у нее свой характер...
– Что ты имеешь в виду?
– Ей может здесь понравиться, и она не захочет переселяться куда-нибудь.
– А так бывает?
– Так чаще всего и бывает. И рано или поздно этой штуковине захочется испытать себя.
– Тебе и это известно?
– Да, Валя, и это мне известно. Она просто ждет своего часа. И дождется.
– Ты говоришь об этой штуковине, как о живом существе.
– Я говорю то, что есть. Они стреляют не тогда, когда нам хочется, а когда сами того пожелают. Они молчаливы, терпеливы, их даже можно назвать снисходительными по отношению к людям... Но однажды они могут сорваться, как и каждое терпеливое существо. Слишком большое терпение... Это уже не терпение.
– Что же это?
– Выжидание.
– Знаешь... – усмехнулся Епихин. – Я начинаю его бояться.
– Не надо. Ты себя бойся.
– Думаешь, стоит?
– Уверена. Эта штуковина подзуживает тебя, поддразнивает, соблазняет какими-то своими возможностями. Не заблуждайся, Валя. Она хитрее тебя.
– Учту, – проворчал Епихин. Ему не нравился этот разговор. Он чувствовал, что Жанна права, что она правильно почувствовала его состояние, но он не мог быть откровенным, она это понимала и не настаивала на невозможном.
– Ведь мы еще не расстаемся, нет? – спросила Жанна совершенно невинным голосом, как если бы спросила, не порезать ли еще один помидор в тарелку.
– Мне бы не хотелось, – ответил Епихин тоже голосом будничным и даже будто бы скучноватым.
– Вот и хорошо, – проговорила Жанна и начала собирать со стола посуду.
– А что... Есть какие-то признаки?
– Признаки всегда есть, – улыбнулась Жанна. – Важно то, какое значение мы им придаем и придаем ли мы им какое-то значение.
– Мне бы не хотелось, – повторил Епихин. – Я тебя люблю.
– Я тоже тебя люблю...
– Когда в таких случаях произносят слово «тоже»... Оно вдвое уменьшает значение того, что говоришь.
– Я знаю, – сказала Жанна.
– Дразнишься?
– Нет... Пытаюсь выжить.
– Остановись, Жанна... Остановись. Еще не вечер.
– Посмотри в окно! – рассмеялась Жанна. – Уже фонари включили, а ты говоришь – не вечер.
– Это их фонари, – ответил Епихин без улыбки. – Жанна... Это их фонари, это их вечер, их закат.
– А мы живем на восходе?
– Да, мы живем на восходе.
– Ох, Епихин, Епихин, – со стоном произнесла Жанна. – Ты мне не первый раз говоришь «остановись»... Так вот, это я тебе говорю – остановись.
– Я отнесу эту нервную штуковину, – пообещал он. – Завтра же и отнесу. Человек, который мне ее заказал, был в отъезде. Он уже вернулся.
Да, все-таки Михась и Алик заметно изменились. Исчезла легкость, беззаботность, бесшабашность, с которой они одалживали деньги у едва знакомых людей, отдавали долг, когда была возможность, весело орали по мобильным телефонам, встречались с девушками опять же легко и необязательно.
А теперь не то чтобы посерьезнели, повзрослели или прониклись какой-то ответственностью за свои слова и поступки, нет, они выглядели какими-то удрученными, вздрагивали от телефонных звонков, а если и поднимали трубку, то старались отойти в сторонку, спрятаться за угол, разговаривали вполголоса.
– Смотрю я на вас и думаю, – сказала им как-то Фатима. – Смотрю и думаю, – рассмеялась она, увидев их настороженные лица.
– Ну? – сказал Михась. – И какие мысли приходят в твою кудрявую головку?
– Мне кажется, что вы разбогатели.
– Так, – крякнул Алик. – Из чего это видно?
– Так ведут себя люди, которые все время думают, куда спрятать деньги. Сказка такая есть... Может, слышали?
– Ну?
– Был такой бедняк – веселый озорник, хохотун и затейник. А его соседа, богача, это очень раздражало, поскольку постоянно из открытых окон бедняка доносился веселый, переливчатый смех. И он подарил бедняку сто рублей, старыми еще деньгами, совсем старыми.
– И что?
– А ничего. Все кончилось. Куда делась его смешливость, его окна теперь были заперты, стоило ему отлучиться, он вешал на двери громадный замок, стал сторониться друзей, и друзья стали поглядывать на него не просто с недоумением, а даже с опаской.
– А мы здесь при чем?
– Такое ощущение, что с вами произошло что-то похожее. В долг пиво не берете, сдачу не пересчитываете, с сухариками завязали, теперь заказываете фисташки, а они дороже... А где ваш веселый, переливчатый смех? – куражилась Фатима, чувствуя, что ее слова задевают ребят. – Где ваши радостные крики по мобильникам? Вам уже не звонят, ребята! Да и вы, я вижу, тоже не слишком тратитесь на переговоры!
– Экономим! – хохотнул сдержанно Алик. – Потому и деньги завелись.
– А почему не радуетесь? Может, влюбились? Тогда почему сразу двое и обое?
– Ты очень умная женщина, Фатима, – без улыбки сказал Михась. – Так нельзя. Это опасно.
– Для кого? – лучезарно улыбнулась Фатима.
– Это для всех опасно. И для тебя тоже.
– Угрожаете?
– Нет, – тяжело покачал головой Михась. – Оправдываемся.
– Я не умная, ребята, – посерьезнела и Фатима. – Дело в другом. Просто я слышу людей, вижу людей и не стараюсь вякнуть что-то свое.
– И что же ты увидела? Что услышала?
– Я вам уже сказала!
– Тогда, пожалуйста, по пиву.